Мифы и фетальность

В своей книге “Психология бессознательного” Юнг К.Г., говоря об архетипах, писал: “Я вполне допускаю, что это понятие спорно и способно немало озадачить. Однако мне всегда было очень любопытно, с помощью какого же понятия собирались мои критики выразить тот опытный материал, о котором идет речь”. 

Фактически Юнг призвал нас самим найти иную природу возникновения архетипов. Настоящей работой эту задачу мы и попытаемся разрешить.

О природе воспоминаний

Напомним, что Юнг разделял наше бессознательное на два слоя – личный и коллективный. Личный слой начинает формироваться в детстве и не содержит воспоминаний более раннего периода. Коллективное, напротив, “охватывает период, предшествующий детству, т. е. все то, что сохранилось от жизни предков” и характеризуются тем, что не являются индивидуально пережитым. И в случаях регрессии психики в период коллективного бессознательного она обнаруживает там “наследие жизни предков, тогда пробуждаются мифологические образы; они-то и есть архетипы”. 

Из этой мысли Юнга следует, что личный слой образуется посредством приобретения некоего сознательного жизненного опыта, а коллективный – досознательного. При этом трудно понять, какое место в этой схеме должен занять фетальный опыт и к какому слою он должен быть отнесен. Ведь с одной стороны, он является строго индивидуальным, т.е. личным, а поэтому должен быть отнесен к личному бессознательному, а с другой, поскольку он посредством системы “Мега-Я” уходит в психический аппарат матери – предка плода, относится к коллективному. В этом мы усматриваем белое пятно учения Юнга. 

Определив эти фантазии как инфантильные, Юнг задал для нашего внимания вектор движения, которое должно идти от настоящего в прошлое, вплоть до фетального состояния. И мы должны помнить о том, что во время этого путешествия в памяти человека оживают то одни, то другие воспоминания. Они могут относиться к системе сознательного, т.е. быть осознанными и тогда человек начинает описывать прошлые картины своей жизни (вспоминать), либо исходить из слоя бессознательного, основное место в котором занимают загрузки (воспоминания) фетального периода. Поскольку фетальные загрузки никогда не проникали в сознание, они не могут приобрести осознаваемую нами форму и поднимаются в сознание в форме широкой палитры бессознательных позывов: приятных и неприятных ощущений, принятий и непринятий, влечений и отторжений. К тому же, поскольку в бессознательном они находились в спрессованном состоянии, они выходят комплексами, в которых воспоминания обрывчаты, перемешаны друг с другом влекут за собой выход, зацепившихся за них части других. Нашим сознанием этот клубок образов по-своему дополняется и понимается – ему придаются мифические или бредовые свойства.

Юнг по-своему понимая процесс мифообразования (сюда же мы относим и процесс бредообразование), занял сразу два стула. Сначала он говорил, что “таким пациентам часто очень трудно бывает понять, что фактически их фантазии исходят из глубин их самих и, по сути дела, не имеют ничего или имеют очень мало общего с реальностью”, а потом, что “это заблуждение происходит от того, что для этого вида проекций личных оснований в памяти нет”. В таком случае получается, что психика человека является своего рода проводником неизвестно откуда взявшейся чужой воли, целью которой является ее стремление посредством человеческого языка и тела вынести все это наружу. 

Если следовать за этими утверждениями, мы впадаем в ошибочное заблуждение о том, что фетальные загрузки, среди которых присутствует и опыт, полученный от матери, не имеют никакого значения, что все те процессы, которые протекают в фетальном периоде, являются пустым время препровождением.

Получается, что при наличии соответствующих фантазий (воспоминаний) в психическом аппарате человека, отсутствуют места, где эти загрузки, воспоминания хранятся, перерабатываются и превращаются в бред или фантазии. Тогда откуда они берутся и где хранятся их составные части? Где они берут для себя энергию и темы, из которых плетут потом свои кружева? Кто ему (сознанию) этот сценарий бреда так услужливо предоставляет?

Как бы предвидя эти вопросы, Юнг создал систему особого хранилища, которую вывел за пределы индивидуального психического аппарата человека и назвал это хранилище коллективным бессознательным. Но так не бывает, поскольку противоречит обычной логике, которая говорит нам, что каждое действие имеет свои последствия, а каждое последствие имеет свою причину. От себя добавим, что природа не создает никому не нужных функций.

Однако, вернемся к его размышлениям, и увидим, что там, где на выходе из психического аппарата должны были располагаться личные воспоминания (загрузки), он расположил мифы. При этом реальность одних мифов, условно говоря, северных народов, он доказывает наличием таких же мифов у южных.

В качестве примера сошлемся на один из его доводов. Он писал: “Факт наличия двух матерей, или двойного происхождения, был в случае Леонардо вполне реальным, но он играл также некую роль и в жизни других художников. Так, у Бенвенуто Челлини была фантазия о своем двойном происхождении. В общем это мифологический мотив. Многие легендарные герои в сказаниях и сагах имели двух матерей. Подобная фантазия проистекает не столько из действительного факта, сколько из общераспространенного, «изначального» образа, принадлежащего не к области личных воспоминаний, а к тайнам ментальной истории человечества”.

В своей работе “К вопросу о конструкциях “Я”” (https://psy.media/o-konstrukcijah-ja/) мы сделали предположение, что наше “Я” не является монолитным, а состоит из множества других автономных форм “Я”, содружественное функционирование которых мы и воспринимаем как единственное “Я”. В тех же случаях, когда все формы “Я” не объединяются в единое целое, происходит их дальнейшее автономное развитие, что в психиатрии называется раздвоением личности. В реальном мире моделью такого процесса может выступать многоплодие. А невидимая психологическая связь между однояйцовыми близнецами указывает нам на один источник роста их психического аппарата. Мы бы сказали, что многоплодие и раздвоение личности имеют межу собой гораздо больше общего, чем это кажется на первый взгляд – это зеркальное отображение одного и того же процесса. 

Не вдаваясь в дискуссию о реальном количестве матерей, кратко изложим свое видение природы этого явления, и скажем, что в этих случаях могло иметь место раздвоение личности, каждая из которых, глядя на одну и ту же женщину, называла ее своей матерью. 

Как и у близнецов один всегда более крупнее, более развит, более активен, более интеллектуально одаренный и более доминирующий, так же и у личностей одна становится более крупной, более развитой, более активной, более интеллектуально одаренной и более доминирующей.

Но зададимся вопросом, а где же все эти процессы созревания происходят, если не в матке. А поскольку все это происходит во время внутриутробного развития, все это является следствием фетального развития. 

О фетальном периоде

Размышляя в своей работе “Травмы и удовольствия фетального периода” (https://psy.media/travmy-i-udovolstvia-fetalnogo-perioda/) о тех или иных последствиях фетального развития, мы говорили о том, что плод загружается определенным объемом информации, которая является не только следствием переживаемых им ощущений, но и ощущений матери, которыми она с ним делится. 

Случай Шребера показал, что душевнобольные, репродуцирующие в своем бреде “образы и взаимосвязи, которые нам известны из старинных текстов”, на самом деле не считывают знания, хранящиеся в коллективном бессознательном, а, всего лишь, пересказывают свои ожившие фетальные воспоминания. 

Говоря об ощущениях матери, которые она передает своему плоду, мы имеем в виду тот психический феномен, который мы называем “уроками матери”. Во время этих “уроков” (загрузок) мать посредством собственных физических и душевных движений учит плод правилам сохранения, перераспределения и утилизации энергии внутри организма, а не в коллективном хранилище. Этот феномен можно подтвердить наблюдениями за реальными людьми. Бывают случаи, когда человек теряет ту или иную часть своих функций, но одновременно обнаруживает усиление других: усиление слуха при потере зрения, усиление верхнего пояса тела при парализации нижних конечностей и т.д. К этим же феноменам мы относим и усиление некоторых функций при компенсации комплекса неполноценности, что явилось предметом учения Альфреда Адлера. Иными словами, мы хотим сказать, что между органами и системами нашего организма имеется более тесная связь и регулирует эту связь психический аппарат. Даже в тех случаях, когда за парализованным человеком ухаживает посторонний человек, мы все равно у этого постороннего обнаружим материнский инстинкт, явившийся следствием фетальных загрузок, а не коллективного бессознательного. 

Трудно осознаваемое утверждение Юнга о том, что по наследству передаются не идеи или представления, а лишь сама возможность возникновения идей или представлений, показывает нам их ошибочность, поскольку именно представления (в форме загрузки), а не возможность их возникновения уже имеются в системе “Мега-Я” (одном психическом аппарате матери и плода) и зависит от того материала, которым плод загружается от матери и через мать. Поэтому мы считаем, что его представления о том, что те фантазии, которые воспроизводят душевно больные, не основываются на личных воспоминаниях, а являются результатом вдруг открывшегося им доступа к коллективному бессознательному, более глубокому слою бессознательного, где дремлют “общечеловеческие, изначальные образы”, которые он назвал “архетипами” (“доминантами” бессознательного), являются ошибочными.

В качестве примера несогласия приведем природные свойства льда, камня, металла, дерева, которые никуда не исчезают, а новые не приобретаются в тот момент, когда мы делаем из этого материала тот или иной предмет. Они сохраняют в себе тот физико-химический “образ”, которым его изначально наделила природа. Наши попытки наделить робота-полицейского архетипом защитника и героя не приведут к возникновению у него чувства справедливости. 

Мы согласимся с тем, что в руках ребенка та или иная игрушка наделяется некоторыми человеческими свойствами; она “может” говорить, хотеть, болеть, спать и т.д., но только в том случае, если она говорит, ходит и болеет в сознании самого ребенка; если этого захочет сам ребенок и, если он делегирует ему свои человеческие свойства. Это особенно хорошо прослеживается в мультфильмах. Ребенок может назвать того или иного героя хорошим или плохим, добрым или злым, но это не значит, что у этого нарисованного героя имеется соответствующий архетип, а значит и двухслойное (личное и безличное (или трансличное), коллективное) бессознательное. 

Читатель может возразить: “Ведь это не живой объект!”. И будет прав. Мы поддержим его возражения и добавим, что только живой объект имеет историю своего развития, а значит и опыт. Только живой объект может конструировать из своего опыта формы своего поведения. И мы, люди в своих действиях и умозаключениях используем те кирпичики, которые получили от своей матери, т.е. загрузились еще в фетальном периоде,. Поэтому то, что Юнг называл коллективным бессознательным, в любом случае является личным опытом каждого из нас. А этот опыт зафиксирован в наших точках фиксации, а не витает где-то в эфире мифов, как считал Юнг. То, что этот опыт повторяется и передается из поколения в поколение в форме сказок и мифов, не делает его автономным, а мы не подключаемся к нему, как электрический прибор к сети электропитания. Другое дело, что из этих самых кирпичиков опыта мы конструируем блоки, из которых, в свою очередь, конструируем некую форму поведения. Болезнь ведь тоже, как новая форма поведения складывается в нозологию из симптомов, которые накапливаясь, превращаются в синдром, а затем и в болезнь.

Ошибка Юнга заключается в том, что он не придавал значение загрузкам, о которых Фрейд уже тогда говорил. К личностному бессознательному он относил все то, что было намерено забыто, либо “подпороговые (сублиминальные) восприятия, т. е. чувственные перцепции, которые оказались недостаточно сильными для того, чтобы достичь сознания, и, наконец, содержания, которые еще не созрели для сознания”. 

Найдет ли читатель в наших словах противоречия, если мы станем утверждать, что для загрузок как раз и характерно все то, что Юнг называл “подпороговыми восприятиями”, которые не смогли преодолеть порога сознания? 

Наши представления об ошибках Юнга, основаны на том, что он исключил фетальные загрузки из списка того, что, минуя опыт осознания, попадает в бессознательное. И тем более его представления о способах приобретения опыта, никак не вяжутся с нашими утверждениями о том, что какой-никакой опыт мы получаем непосредственно от психического аппарата матери. То, что мы называем фетальными загрузками, Юнг называл изначальным образом, “мыслеформами” человечества. И мы не будем сильно противоречить ни его, ни своим представлениям, если согласимся с тем, что эти “мыслеформы” в “равной мере представляют собой как чувства, так и мысли, что они даже ведут свою собственную, самостоятельную жизнь на манер парциальных душ”. Загрузки потому и загружаются, что они важны для нас, поскольку рано или поздно будут определять наше бессознательное поведение. 

Другую ошибку Юнга мы усмотрели в следующем. Он говорил: “Итак, тем самым мы нашли также тот объект, который избирает либидо, после того как оно оказывается высвобожденным из личностно-инфантильной формы переноса. Оно, следуя своему уклону, погружается в глубины бессознательного и оживляет там то, что до сих пор дремало. Оно обнаруживает скрытый клад, из которого всегда черпало человечество, из которого оно извлекло своих богов и демонов и все те сильнейшие и могущественнейшие идеи, без которых человек перестает быть человеком”. Возможно, что так и работает коллективное бессознательное по Юнгу, но загрузки так не работают. Загрузки сами являются сгустком энергии, который собран в пружину и ждет своего часа. Она не выпрямляется только благодаря тому, что на нее давит груз приобретений и вытеснений: как только вышестоящие настройки, что происходит при регрессиях, будут разобраны (они будут лишены энергии), у пружины появится возможность проявить свой характер. Загрузки, как мы считаем, и являются той точкой роста, из которой наше либидо черпает для себя энергию. Юнг же считал, что “идея энергии и ее сохранения должна быть изначальным образом, дремлющим в коллективном бессознательном”, а не в личном. 

В качестве опоры для своих утверждений он подставлял доказательства существования динамистических религий, “единственная и определяющая мысль которых заключается в том, что повсюду существует разлитая магическая сила, вокруг которой вращается все”. 

Всегда полезно превращать аргументы оппонента в свою пользу. А поэтому используя его мысль, что “идея, запечатлелась в человеческом мозгу миллионы лет назад, а поэтому она в готовом виде заложена в бессознательном каждого”, заметим, что ровно столько же лет функционирует и система фетальных загрузок, которые являются частью нашего индивидуального опыта. И то, что этот опыт повторяется все то время, пока человечество является живородящим, не делает его изначально коллективным – он так и остается индивидуальным. Другое дело, что эта самая индивидуальность содержится в каждом из нас, мы видим и узнаем ее в другом, только по одной причине: ключик к этому замочку другого имеется у каждого из нас: коллективность возникает чуть позже, когда мы узнаем в другом то, что есть в нас. 

В этом, пусть и в другом понимании, мы находим поддержку для своих взглядов у самого Юнга, который говорил: “Архетипы – многократно повторяющиеся отпечатки субъективных реакций” (как мы считаем, загрузки) – это не только отпечатки постоянно повторяющихся сходных переживаний – это силы, рвущиеся из этих переживаний наружу и действующие по одному и тому же сценарию, заложенному в матке. Поэтому эта одинаковость объясняет похожесть человеческих рефлексий, как последствия падения капель на камень, в какой бы стороне света это не происходило.

Если исходить из того, каким Юнг видел природу переноса, то мы должны обратить внимание на то, что в его понимании либидо находит новый объект, каковым является содержание коллективного бессознательного. А поскольку мы отрицаем существование коллективного бессознательного и на его место ставим фетальные загрузки, то получается, что перенос является тем самым фетальным чувством, которое оживилось в данный момент. Энергией богаты сами загрузки, а не представления о них.

Теперь становиться понятно почему так разнообразна палитра проекций и переносов. Ведь в фетальном периоде плод испытывает как “самое прекрасное и великое, что когда-либо мыслило и чувствовало человечество, но также и все те наихудшие подлости и всевозможную дьявольщину, на которые только способны люди”, т.е. все то, что мы называем травмами и удовольствиями фетального периода (загрузками). А поскольку они со времени фетального периода никак не могут избавиться от излишков энергии, они время от времени в форме бессознательных воспоминаний прорываются в сознание, демонстрируя при переносе и проекциях ту часть фетальной энергии, которая в избытке с учетом психологического закона энантиодромии (переход в свою противоположность) психический аппарат и наполняет. А поскольку, как мы считаем, человеческое “Я” имеет несколько форм, а загрузки осуществлялись поступательно, к тому же загрузки были то позитивными, то негативными, нет ничего удивительного в том, что формы проекций и переносов также имеют то положительно, то негативно окрашенные чувства. 

Юнг был близок к пониманию фетальной природы архетипов, когда, ссылаясь на апостола Павла говорил: “В нашем психическом есть нечто от высшей власти – и, если это не осознанный бог, тогда, по крайней мере, это – “чрево”. 

Выбрав внешнего бога, Юнг остался ни с чем, поскольку, как он тут же писал: “Наш разум уже давным-давно знает, что мы не можем правильно мыслить бога, не говоря уже о том, чтобы представить его в той или иной существующей форме. Раз и навсегда нужно признать, что существование бога – это такой вопрос, на который нельзя ответить”. 

Детство Юнга. Почему это помнится

Как мы понимаем, свой материал для коллективного бессознательного Юнг черпал из воспоминаний своего детства, но не понимал, что само детство стоит на фундаменте ранее пережитых фетальных состояний. К тому же фетальные воспоминания имеют некоторую автономность, а не идут ровным рядом из-под одной гребенки. Одни появляются на поверхности сознания раньше, чем другие, но связываются сознанием с событиями более позднего периода, как бы подтверждая необходимость и логичность своего появления. Поэтому изучая работы Юнга, содержащие огромное число сновидений, имеющие к тому же ссылку на возраст, следует соблюдать осторожность, в противном случае вслед за Юнгом можно более поздние воспоминания принять за более ранние, а более ранние – за более поздние. 

Вот пример. Юнг пишет: “Я помню себя с двух или трех лет. Помню дом священника, сад, прачечную, церковь, водопады, величественную громаду Лауфена и миниатюрный замок Верц и ферму церковного сторожа”.  Воспоминания относятся к местности, в которой он жил с момента рождения (26 июля 1875г.) и до переезда в Кляйн-Хенинген (1879г.). Конечно, в два или в три года ребенок не может иметь целостного представления о доме священника, саде, прачечной, церкви, водопадах, величественной громаде Лауфена и миниатюрном замке Верц, равно как и о ферме церковного сторожа. Подтверждение этому мы находим в словах Юнга о том, что самого переезда в Кляйн-Хенинген он не помнит, но помнит то, что произошло несколько лет спустя. Конечно, избирательные свойства памяти мы не отрицаем, поэтому верим, что Юнг на самом деле мог помнить участок, где жила его семья первые три года его жизни, но это обусловлено не самой местностью, а процессами, которые происходили в его сознании в тот период. А поскольку его отец работал священником и был причастен к погребению умерших, именно тема фетальных состояний (смерти), как мы считаем, и стала тем проводником, посредством услуг которого сознание держало в себе эти воспоминания.

Здесь у нас возникает мысль, а не являются ли его глубоко детские воспоминания конструкцией более позднего периода?

Начнем с самого первого, как считал Юнг, воспоминания, которое, по его словам, кажется неясным и туманным (но хотелось бы, чтобы читатель не заподозрил нас в отрицании существования детских воспоминаний). Мы стоим на позициях того, что, раз существовал тот или иной период жизни, значит, где-то в памяти должны находиться и воспоминания о том периоде. Но двухлетнему ребенку нет никакого дела до солнечного дня и листвы кустарников. Они могли закрепиться в сознании только в том случае, если им предшествовало нечто прямо противоположное, что повлияло на сознание ребенка, но было вытеснено. Мы думаем, что это было его болезненное состояние со всеми вытекающими отсюда регрессиями к более раннему периоду. 

Вот это воспоминание. 

“Я лежу в детской коляске в тени дерева. Стоит чудесный, теплый летний день, небо голубое, и золотистый солнечный свет проникает сквозь зеленую листву. Верх коляски поднят. Я только что начал ощущать красоту этого дня, и мне неописуемо хорошо. Я вижу, как солнце просвечивает сквозь листья деревьев и цветущие кустарники. Все совершенно удивительно, ярко, великолепно”. 

Если мы обратимся к оценочным суждениям о дне, то сразу предположим, что это воспоминание не может быть детско-колясочным, но с детством оно связано. Скорее всего уже взрослым человеком Юнг радовался солнечному дню, увидел детскую коляску и в его памяти ожило предположение-воспоминание о том, что и он мог также лежать в детской коляске и наслаждаться красотами дня. 

Вот еще одно воспоминание, в котором мы видим тему смерти.

“Чужие люди, суматоха, шум. Служанка вбегает с криком: “Рыбаки нашли труп – приплыл через водопады, они хотят занести его в прачечную”. Мой отец отвечает: “Да, да, конечно”. Мне почему-то очень захотелось увидеть мертвое тело. Мать удерживает меня и строго запрещает выходить в сад, но, как только мужчины уходят, я незаметно проникаю в сад и бегу к прачечной, но дверь туда заперта. Я обхожу дом сзади и смотрю на спускающийся по склону желоб, откуда тонкой струйкой вытекают кровь и вода. Мне это кажется необыкновенно интересным. Тогда мне было года четыре, не больше”. 

В этом  воспоминании заложена всем нам интересная картина того, как мы выглядели, когда мы были мертвые, когда нас не было.

Возможно, что можно было бы пройти мимо этих воспоминаний, но, если мы хотим обнаружить связь более поздних воспоминаний с глубоким детством и с фетальным периодом, то нам необходим пример, который указывал бы нам на виртуозные свойства памяти, связывать и оживлять одни забытые события с другими. Чуть позже мы встретимся со сновидением, главной фигурой которого был фаллос и поймем, что это сновидение не может быть отнесено к трехлетнему возрасту. Скорее всего оно состоит из более поздних воспоминаний, которые оживили в его памяти фетальные события. 

Юнг писал: “…У меня была экзема, как позже я узнал от матери. Вокруг смутные намеки на неблагополучный брак моих родителей. Моя болезнь в 1878 году, очевидно, была вызвана их временным расставанием. Мать тогда провела несколько месяцев в больнице в Базеле, и, болезнь ее, по-видимому, тоже была связана с семейными неурядицами. Меня взяла к себе незамужняя тетка, которая была почти на двадцать лет старше матери. Я помню, что был очень обеспокоен отсутствием матери. С тех пор я всегда чувствовал недоверие, когда кто-нибудь при мне произносил слово “любовь”. Чувство, которое у меня ассоциировалось со словом “женщина”, было чувством естественной незащищенности. С другой стороны, слово “отец” означало надежность и слабость. Это был подсознательный импульс, с которого все начиналось. Позднее мои ранние впечатления откорректировались: я доверял друзьям мужчинам – и был разочарован, не доверял женщинам – и не обманулся”. 

Поскольку детскую экзему мы относим к состояниям так или иначе связанным с периодом фетального развития и с тем, что плод, играя с тенями, “приукрашивает” свое детское место фетальными рисунками, предполагая, что ребенок не может находиться среди токсикодермических веществ, а значит его экзема является не приобретенным, а врожденным состоянием. Возможно, что это онтогенетические следы мимикрии – следствие фетальных страхов и травм, которые оживали в сознании ребенка всякий раз, как только возникала подобная ситуация.

О фетальности

В своей работе с пациентами мы изучаем случаи “угроз жизни”, которые могут являться следами фетальных травм. Нужно отдать должное Юнгу, оставившему нам эти воспоминания. В его жизни были некие действия, которые мы называем “стремлением к смерти”: – это падение с лестницы, – на острый угол плиты и “попытка” упасть с моста. Трудно сказать все ли эти случаи Юнг относил к попыткам самоубийства, но относительно последнего он высказался достаточно ясно: “Это указывает, по-видимому, на бессознательное желание совершить самоубийство или на неизбежное сопротивление жизни в этом мире”. Все эти случаи понимаются нами как следствие неких, предшествовавших совершению опасных и саморазрушающих действий. А поскольку эти “попытки” были совершены в глубоком детстве, мы делаем предположение, что причиной их совершения являются некие, скрытые от сознания воспоминания еще более раннего периода – фетального периода. Наличие в детстве у Юнга экземы, если учитывать наши взгляды на историю формирования “кожных рисунков”, о чем мы размышляли в работе “Травмы и удовольствия фетального периода” (https://psy.media/travmy-i-udovolstvia-fetalnogo-perioda/), смутные ночные страхи, также подводят нас к теме “фетальных заказов” на смерть. Всем этим фетальным желаниям умереть, не давали возможности скрыться в глубинах памяти, повторяющиеся определенной чередой людские трагедии, свидетелем которых был маленький Юнг. 

В пользу того, что эти воспоминания копошились в его памяти всю его жизнь, а значит, и формировали его форму поведения, мы приведем его воспоминания, которые он изложил в возрасте восьмидесяти лет. 

В них он писал: “Тонули люди, их тела выносило на скалистые уступы. Неподалеку на кладбище церковный сторож неутомимо копал ямы, выбрасывая груды свежей коричневой земли. Торжественного вида люди, одетые в длинные черные одеяния и необычно высокие шляпы, обутые в сверкающие черные ботинки, проносили черный гроб. Мой отец был там в своем священническом облачении, он говорил что-то звучным голосом. Женщины плакали. Мне объяснили, что кто-то похоронен в этой яме. Некоторые люди, которых я видел раньше, внезапно исчезали. Потом говорили, что их похоронили и что Иисус Христос взял их к себе. Эти размышления привели к первой осознанной травме. Однажды жарким летним днем я сидел один, как обычно, у дороги перед домом и играл в песке. Дорога поднималась вверх к лесу, и мне хорошо было видно, что происходило наверху. Я увидел спускающегося из леса человека в странно широкой шляпе и длинном темном облачении. Он выглядел как мужчина, но был одет как женщина. Человек медленно приближался, и я увидел, что это действительно мужчина, одетый в особенную, доходящую до пят черную одежду: При виде его я преисполнился страхом, который превратился в смертельный ужас, как только пугающая мысль узнавания вспыхнула в моей голове: “Это иезуит”. Незадолго перед тем я подслушал беседу между отцом и гостившим у нас священником. Беседа касалась грязной деятельности иезуитов. По полураздраженному, полуиспуганному тону отцовских реплик я понял, что “иезуиты” – это нечто исключительно опасное, даже для моего отца. Человек, спускающийся вниз по дороге, видимо, переоделся, подумал я, поэтому на нем женская одежда. Возможно, у него дурные намерения. Ужаснувшись, я бросился к дому, быстро взбежал по лестнице и спрятался под балкой в темном углу чердака. Не знаю, сколько я там просидел, но, должно быть, долго, потому что, когда я осмелился спуститься на первый этаж и осторожно высунул голову из окна, черного человека не было и в помине. Еще несколько дней я сидел в доме, оцепеневший от страха. И даже когда я опять начал играть на дороге, лесистая вершина холма оставалась для меня предметом бдительного беспокойства”. 

Кто не увидит в этом воспоминании страха Юнга за собственную жизнь? Ведь, как показывает поведение ребенка, он подумал, что иезуит шел за ним…, из чего следует, что за ним уже “приходили”. 

Пытаясь уклониться от скрупулезного толкования темы иезуита, которая вызывала у его отца раздраженность и испуг, лесистую вершину холма – предмет бдительного беспокойства маленького Карла, нечто похожее на ствол дерева и напоминавшее собой странную массу – сплав кожи и голого мяса, заметим, что хорошая память (фетальное наследие) была у Юнга всю его жизнь. Эти воспоминания приходя в сознание Юнга, формировали у него особое отношение к миру. Они доминировали в сознании ребенка по ночам (“что-то происходило по ночам, что-то непостижимое и тревожное”), формируя его дневное поведение. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он, попав в католический храм, ведомый страхом и любопытством ночных переживаний, должен был поклониться “странной массе – сплава кожи и голого мяса”, но не захотел этого делать, пока его тело само не уронило его на пол, стукнув подбородком о железо. 

О фиксациях воспоминаний

Эти воспоминания настойчиво приходили ему во сне, мешали спать, поднимали с постели и в сомнамбулическом состоянии отправляли гулять по дому, подведя однажды к комнате матери, где он увидел “выходящую через ее дверь слабо светящуюся расплывчатую фигуру, ее голова отделилась от шеи и поплыла впереди по воздуху, как маленькая луна. Тут же появилась другая голова и тоже отделилась. Это повторилось шесть или семь раз”. Его “беспокоили сны, в которых предметы то увеличивались, то уменьшались”; крошечный шар, который “находясь на большом расстоянии, постепенно приближался, разрастаясь в нечто чудовищное и вызывающее удушье”; телеграфные провода с сидящими на них птицами, которые “расширялись и вызывали нарастание страха”, пока наконец он от ужаса не пробуждался. 

Зададимся вопросом, что такое могло быть ужасного, страшного и насильственного в раннем детстве Юнга, отец которого был священником, а само слово “отец” означало надежность. Ответ заключается в том, что не отец, а мать была “авторитарна” когда носила под сердцем своего ребенка: когда вечером ложилась спать, сковывала его, ограничивая его фетальные движения, формировала “удушающую обстановку”, чем и наносила ему травмы.

Юнг считая, что эти сны были предвестниками первого гормонального криза, все же связывал их с приступами удушья, которые сопровождались не звездочками перед глазами, а золотыми фигурками ангелов. И всякий раз, когда ему снились “невротические сны”, т.е. когда он возвращался к фетальным переживаниям, оно возникало снова и снова. И, наверное, он был прав, связывая свое стремление к возврату в матку, с удушающей атмосферой в доме. Эта атмосфера теней взывала к росту его другое “Я”, что проявлялось отрывом его от самого себя в детских играх. Его пугало это раздвоение, и он видел в нем угрозу своей внутренней безопасности. 

Часто сидя на камне, он погружался в состояние метафизической интоксикации, размышляя о вопросе своих отношений с этим камнем. Поскольку камень имеет плоскость, на которой можно было часами сидеть как “завороженный его загадкой”, нам не остается ничего иного, как увидеть в этом образе плод, окруженный некой стеной. Но говоря со своим камнем, не говорил ли он со своей вторым “Я”, которое ничего, кроме “ощущения странной и чарующей темноты” ему не предлагало, хотя давало понять, что этот камень тайным образом с ним связан. Даже через тридцать лет вновь побывал у этого камня, Юнг так и не нашел ответ на вопрос, “кто был кем: я им или он мной?” Это состояние фетальных переживаний настолько сильно охватило его сознание, что он так и не выбрался бы из этой регрессии, если бы “резким усилием оторвав себя от этого места для того, чтобы не забыть о будущем”, не покинул этот камень. Говоря о своем тогдашнем состоянии, Юнг писал: “Никогда не забуду это мгновение – будто короткая вспышка необыкновенно ярко высветила особое свойство времени, некую “вечность”. 

Пенал и человечек

Говоря о своих фетально-символических действиях, Юнг писал: “Внутренний разлад и неуверенность в мире вообще” привели к появлению (осознанию) в возрасте десяти лет второго “Я”, в тот самый момент, когда совершил “совершенно непостижимый поступок” – вырезал из конца измерительной линейки “человечка, в шесть сантиметров длиною, в рясе, цилиндре и блестящих черных ботинках”, выкрасил его черными чернилами и уложил в пенал, где устроил ему маленькую постель. Поскольку и человечек должен был пройти свой фетальный период развития, он нашел для него свой овальной формы гладкий черноватый камень (плацента его человечка). Все вместе это составляло тайну молодого Юнга, смысл которой он не вполне понимал. Он писал: “Я тайно отнес пенал на чердак (запретный, потому что доски пола там были изъедены червями и сгнили) и спрятал его на одной из балок под крышей. Теперь я был доволен – его никто не увидит! Ни одна душа не найдет его там. Никто не откроет моего секрета и не сможет отнять его у меня. Я почувствовал себя в безопасности, и мучительное ощущение внутренней борьбы ушло. Когда мне бывало трудно, когда я делал что-нибудь дурное или мои чувства были задеты, когда раздражительность отца или болезненность матери угнетали меня, я думал об этом моем человечке, заботливо уложенном и завернутом, о его гладком, замечательно раскрашенном камне. Время от времени, когда я был уверен, что никто меня не увидит, я тайком пробирался на чердак. Взобравшись на балку, я открывал пенал и смотрел на моего человечка и его камень. Каждый раз я клал в пенал маленький свиток бумаги, где перед этим что-нибудь писал на тайном, мной изобретенном языке. Новый свиток я прятал так, будто совершал некий торжественный ритуал. Не могу, к сожалению, вспомнить, что же я хотел сообщить человечку. Знаю лишь одно, что мои “письма” были своего рода библиотекой для него. Мне кажется, хотя я не очень уверен в этом, что они состояли из моих любимых сентенций. Объяснить себе смысл этих поступков я никогда не пытался. Я испытывал чувство вновь обретенной безопасности и был доволен, владея тем, о чем никто не знал и до чего никто не мог добраться. То была тайна, которую нельзя было открывать никому, ведь от этого зависела безопасность моей жизни. Почему это было так, я себя не спрашивал. Просто было и все. Владение тайной оказало мощное влияние на мой характер. Я считаю это самым значительным опытом моего детства. Точно так же я никогда никому не рассказывал о моем сне: иезуит тоже принадлежал к таинственной сфере, про которую – я это знал – нельзя говорить никому. Деревянный человечек с камнем был первой попыткой, бессознательной и детской, придать тайнам (фетальным тайнам, прим. авт.) внешнюю форму. Я был поглощен всем этим и чувствовал, что должен попытаться это понять, но не знал, что на самом деле хотел выразить. Я всегда надеялся, что смогу найти нечто такое (возможно, в природе), что даст мне ключ от моей тайны, прояснит наконец, в чем она заключается, т.е. ее истинную суть. Тогда же у меня возникла страсть к растениям, животным, камням. Я всегда готов был к чему-то таинственному. Теперь я сознаю, что был религиозен в христианском смысле, хотя всегда с оговоркой вроде: “Все это так, да не совсем!” или “А что же делать с тем, что под землей?” И когда мне вдалбливали религиозные догматы и говорили: “Это прекрасно и это хорошо!”, я думал про себя: “Да, все это так, но есть нечто Другое – тайное, его не знает никто”. 

Хотелось бы изложить свое видение символов детских бурь, которые скрывают это воспоминание.

Поскольку Юнг сам заявил о появлении его второго “Я”, эту тему мы поднимать не будем. Обратим внимание на то, что помещение человечка в пенал, может быть отображением гроба, которые он видел в момент погребения людей. Из чего следует, что страх смерти был хроническим переживанием маленького Юнга. Наличие гладкого камня-плаценты, подводит нас к грузу фетальных переживаний, которые через страх смерти никак не могли успокоиться в его душе. Все это стало тайной, поскольку ребенок, с одной стороны не мог сформулировать для своих родителей собственные переживания, а с другой стороны, боялся повторить уже пройденный путь – это должен был за него сделать кто-то другой. Так появился “Другой”. Этот другой символически повторил тот путь, который прошел сам мальчик: был зачат, помещен в матку, выношен и забыт. А “забытость” была своего рода гарантией того, что ни родители, ни иезуит не придут за ним, чтобы похоронить его там, где гниют и изъедаются червями доски. Вся эта защита работала до тех пор, пока “за ним” не пришел иезуит, перед которым был бессилен даже отец. Тайна того, что он оказался жив, была раскрыта, поэтому он прятался от иезуита в доме. Всякий раз, когда он чувствовал “удушающую” обстановку в доме, он возвращался к своему Аватару, регрессировал до фетального периода и общался с ним на “основном” языке, оставляя записки, которые никто не должен был видеть – формировал новую тайну.

В возрасте тридцати пяти лет Юнг вспомнил о своем человечке и тогда перед ним “с необыкновенной ясностью вновь возникло это детское впечатление”, а вместе с ним и мысль, “что существуют некие архаические элементы сознания, не имеющие аналогов в книжной традиции”. 

В этом моменте регрессии Юнга мы и видим начало его учения о коллективном бессознательном и архетипах.

Поскольку становится ясно, что появление человечка стал ключевым во взглядах Юнга, остановимся на нем поподробнее.

Мальчик Мельцера. 

Первое, что бросается в глаза – это символическое сходство воспоминания Юнга и сновидение “мальчика-монстра”, описанное Дональдом Мельцером в его работе “Адгезивная идентификация”. Он описывал сновидение аутичного ребенка, который называл себя монстром и во сне видел себя тоже монстром. Этот ребенок не работал с глиной и не рисовал, по большей части он писал на стене. В этом действии мы должны увидеть попытку плода изменить, украсить свое детское место. Разукрашивая стены, он разукрашивал дополнительными узорами стенки (оболочку) своего детского места. Однако, мы должны понимать, что внешняя оболочка тела, кожа, как и стенки детского места, являются для сознания плода одним и тем же, означают одно и то же. Возможно, даже биологически они являются исходными одной ткани. Вспомним, что ожог кожи формирует на ней волдыри – модель детского места, ограждающий подлежащие ткани от дальнейшего травматичного влияния внешнего мира. 

Вот это сновидение. 

“Во сне он видел, что пришел в консультационную комнату и там была машина; надо было что-то написать на кусочке бумаги, положить это в машину, вернуться через шесть месяцев и получить ответ. Когда через шесть месяцев он вернулся назад, ответ состоял из коробки, в которой находилась маленькая глиняная модель монстра”. 

Что в этом сновидении означают комната, машина, коробка, “монстрик”? 

Под комнатой мы подразумеваем нечто, что содержит в себе все остальное, как, к примеру, сундук Кощея-Бессмертного. Мы считаем, что это организм матери. Машина – составная часть целого организма – матка. Коробка – детское место, поскольку именно туда должна была быть положена записка и взят “монстрик”. Положить записку – поместить в матку семя, со всеми, причитающимися в таком случае пожеланиями. Иными словами, мы считаем, что речь идет о желательной беременности: так и не дождавшись от матери рождения еще одного такого же ребенка, мальчик решил сам его “зачать и выносить”. Подготовил для этого стены (здесь рисование выступает в форме формирования нового образа), оставил в машине записку (семя и желания) и так далее т.е. взял на себя функцию матери.

Полагаем, что второй ребенок нужен был ему для общения и компенсации его аутизма – следствия фетального молчания. Д. Мельцер интерпретировал этот случай как то, что мальчик смог принять свой образ, осознать и смириться со своей внешностью. Не отрицая этого толкования и не имея иной информации об этом случае, мы бы подумали о фактически состоявшемся зачатии, вынашивании и рождении еще одной личности – ее раздвоению. 

У Юнга мы видим тот же самый мотив. И пусть мы не имеем информации о желании или нежелании Юнга иметь брата, нам все равно нужно согласиться с тем, что это желание у Юнга присутствовало. В пользу этого говорит человечек мужского пола, которого он сам себе и “родил”, потратив на это определенный объем энергии. 

Конечно, его “двойник” мог бы представлять во внешнем мире интересы молодого Юнга, чем удовлетворить стремление его второго “Я”, но поскольку этого не случилось, второе “Я” само взяло на себя эту заботу.

Отношения внутри “Я”

В своей работе “Случай галлюцинаторно-параноидного синдрома. Начало” (https://psy.media/sluchaj-gallucinatorno-paranaoidnogo-sindroma/) мы приводили свои размышления о роли другого “Я”. Здесь мы кратко повторимся.

Начнем с того, что в семье Юнга существовала “удушающая обстановка”. В ответ на нее ребенок заболел ложным крупом. Ребенок, в отличии от мужа или жены, не может уйти из семьи, поскольку и отец, и мать являются частью его самого. Но он может уйти из семьи, умерев или уйти в себя. В данной ситуации ложный круп и смерть через удушье могли бы стать для него хорошим выходом из ситуации: ему не нужно было бы выбирать между матерью и отцом.

Ребенок, “впитавший” в себя родителей со всеми их плюсами и минусами, кого он должен был “оставить”, а кого “изгнать” из себя в случае их размолвки? Ведь за это время они стали частью “Я” его самого. И, если в результате развода родителей у ребенка возникают психологические проблемы, разве мы не вправе усмотреть в этом борьбу его собственных “Я” за право не быть исключенными, а остаться частью его личности? Как ребенок должен развязать, завязанный родителями узел, если в его точках фиксации более раннего периода развития существуют воспоминания о счастливом периоде сожительства всех, кого мы называем родителями?

Сразу оговоримся, что даже в самой счастливой семье, существуют противоречия, которые ребенок не принимает. И тогда у него формируется внутренний диалог, где одну сторону принимают доводы отца, другую – матери, третью – его собственные. Каждый довод основан на ранее состоявшемся сожительстве, представляет концентрированную часть дорогой личности, впитался в “Я” ребенка, а поэтому имеет своего представителя в форме части “Я”, который спорит с другими такими же представителями, являющимися другими частями “Я”. То, что эти “Я” ведут между собой беседы, указывает нам на их некоторую автономность. 

Наверное, каждому приходилось наблюдать пожилого человека, идущего по своим делам и ведущего внутренний диалог. А детей, занятых своими играми и разговаривающих самих с собой, приходилось наблюдать? А себя, никогда не ловили на мысли, что разговариваете сами с собой? Вот вам еще одно доказательства того, что наше “Я” состоит из частей, является совокупностью других “Я”, ведущих между собой беседы. Вспомним о своих детских играх и о том, что для нас не было никаких препятствий для удерживания диалогов всех наших героев игры (личностей, других “Я”) в одной голове. Мало того, присоединение к игре другого ребенка, хоть и заканчивалось иногда разрушением игровой ситуации, чаще всего приводило к передаче игровых функций одного “Я” этому самому ребенку, который с успехом исполнял, все, что где-то там в глубине своего психического аппарата хотели сделать мы сами. И, как следует предположить, именно этот ребенок становился лучшим другом нашего детства – он становился нашим вторым “Я”. 

Размышляем дальше и видим, что появление лучшего друга, лишает нас необходимости держать в себе дополнительное “Я”, функции которого он блестяще исполняет. Нам уже нет необходимости уходить в себя, достаточно подбежать к окну и крикнуть: “Колька (Ванька, Санька), выходи!”, как снова все в играх начинает вертеться, время бежит быстро, мы не замечаем, как наступает вечер.

Ну а что происходит с нашим дополнительным “Я”, функцию которого стал выполнять Колька? Оно в силу недостатка энергии, которую отобрал у него условный Колька, останавливается в своем развитии, формируя новую точку фиксации, к которой у нас всегда сохранен доступ и с которым в нашем бессознательном между этими “Я” всегда идет диалог, который не выходит за точки фиксации, т.е. он остается бессознательным. А в тех случаях, когда наше главное “Я” ослабляется, а регрессия доходит до “замурованных” в точках фиксации разновидностей “Я”, они “оживают” и начинают “подсовывать” нашему сознанию свои инфантильные предположения о том, как нужно жить в этом мире. В качестве аналогии обратимся к примеру маленьких детей, которые сами еще ничего не понимают о жизни, но уже стремятся доминировать в отношениях со своими родителями, проявляя это в форме капризов.

Из чего нужно сделать предположение, что появление лучшего друга детства является физиологичным способом утилизации энергии второго “Я”. Но мы должны понимать, что это не всегда возможно. Тогда возникает ситуация, что энергия нашего дополнительного “Я” не берется из других (внешних) источников, каким мог стать лучший друг Колька, а, по-прежнему обеспечивается основным “Я”. Это приводит к одновременному развитию двух форм “Я”. Можно сказать, что формируется зеркально близнецовая форма существования “Я”. 

Поясним, что мы понимаем под зеркально близнецовой формой “Я”.

В процессе своего развития наше “Я” составляется из множества дополнительных его форм. Но поскольку между энергетическими потоками существуют конкурирующие отношения и каждое “Я” желает прибрать себе энергию другого “Я”, а другое “Я” этого старается избежать, оно пытается отдалиться от более сильного “Я” и уводит с собой некоторые другие формы дополнительных “Я”, формируя тем самым и другую личность. А другое “Я”, помня о своем родстве с главным “Я”, как это и происходит между братьями и сестрами, пытаясь уйти из-под их опеки, формирует свою форму поведения, которая пока еще не может быть самостоятельной, основана на ассоциациях, повторениях и копированиях, но, как бы в зеркальном отображении. Если, к примеру, основное “Я” хочет или не хочет одного, другое “Я” поступает прямо противоположным образом. Как бы зеркально. Подтверждение этому мы находим в поведении детей, делающих все наоборот.

В случае Юнга мы видим тоже самое с небольшим отличием, что позволило Юнгу временно компенсировать свое состояние. Свое второе “Я” он раздробил на человечка и камень, человечка тут же заключил в темницу (в пенале на чердаке), а камень долго носил в кармане брюк. Скорее всего это символическое действие и спасло психику Юнга от распада еще в возрасте десяти лет. За что в качестве благодарности самому себе (своему “Я”) он поставил на своем участке памятник из камня большего размера.

Следует отметить, что второе “Я” Юнга появилось после того ужаса, который за собой повлек “иезуит”, спустившийся с горы. Оно росло и развивалось среди картин прошлого, которые висели в доме отца. Поэтому оно примерило для себя одежду XVIII века: “этот “второй” был пожилым человеком, он жил в восемнадцатом веке, носил туфли с пряжками и белый парик, ездил в наемном экипаже с высокими колесами, оборудованном козлами на пружинах с кожаными ремнями” Касаясь этого момента, Юнг писал: “Я стал обдумывать эти разрозненные впечатления, и они связались воедино: во мне две личности, два разных человека, живущих в разное время. Я пребывал в крайнем замешательстве, мой мозг не справлялся с этим. Наконец я пришел к неутешительному выводу, что сейчас я все-таки всего лишь младший школьник, который заслужил наказание и должен вести себя соответственно возрасту. Тот другой, похоже, совершенная бессмыслица”.

Каждое появление второй личности проявляется диссоциацией и дезориентацией. Этот феномен мы объясняем тем, что новой личности требуется время для того, чтобы войти в образ ведущей. В истории Юнга мы находим и этот момент. Юнг вспоминал: “Я шел в школу из Кляйн-Хенингена, где мы жили, в Базель, как вдруг в какой-то момент меня охватило чувство, будто я только что вышел из густого облака и теперь наконец стал самим собой! Как будто стена тумана осталась за моей спиной, и там, за этой стеной, еще не существовало моего “Я”. Теперь же я знал, что оно есть. До этого я тоже существовал, но все, что случалось, случалось с тем “Я”. Раньше со мной что-то делали, теперь это я делал что-то. Переживание было очень важным и новым: я обладал властью. Как ни странно, в этот миг, как и в те месяцы, что длился мой обморочный невроз, я ни разу не вспомнил о своем сокровище на чердаке. Иначе я, наверное, заметил бы аналогию между чувством власти и чувством обладания сокровищем. Но этого не произошло, – все мысли о человечке в пенале исчезли”. 

А теперь давайте проследим за тем, как стало себя вести другое “Я” Юнга. Как только одно “Я” приступало к процессу социализации (на примере учебы), другое всячески этому начинало мешать – оно хотело остаться ребенком. Юнг писал: “С тех пор, как только родители посылали меня в школу или усаживали за уроки, у меня начинались головокружения”. Этими головокружениями другое “Я” добивалось своего: Юнг не должен был посещать школу, вместо этого он должен был остаться на данном этапе развития, “ходить куда хочется, гулять в лесу или у реки, рисовать”, т.е. снова пережевывать некие фетальные воспоминания, которые облачившись в новую форму, превращались в рисунки войны, старинных замков, пожаров и штурмов, карикатур и ухмыляющихся масок”. Иногда он видел среди них “лица людей, которых он знал и которые вскоре после этого умирали. Вспомним, что и Шребер в своем бреду составил свой список “заживо погребенных.

За формированием этого списка мы и тогда и сейчас видим следы фетального величия. Все это говорит о том, что Юнг стал погружаться в свой мир “Мега-Я”. Он писал: “Но все чаще я погружался в таинственный мир, которому принадлежали деревья и вода, камни и звери, и отцовская библиотека. Я все дальше уходил от мира действительного и временами испытывал слабые уколы совести. Я растрачивал время в рассеянии, чтении и играх. Счастья не прибавилось, зато возникло неясное чувство, что я ухожу в себя”. 

И он ушел бы в прошлое, оставив место другому “Я”, если бы однажды не осознал озабоченности отца, которая выразилась в его словах: “Те небольшие сбережения, что у меня были, я потерял, и что будет с мальчиком, если он не сможет заработать себе на жизнь?” После этого случайно подслушанного разговора, основное “Я” Юнга встрепенулось. Вот, что он писал по этому поводу. “Меня как громом поразило. Это было первое столкновение с реальностью. “Что ж, значит, мне придется работать!” – подумал я. И с этого момента я сделался серьезным ребенком. Я тихонько отполз и направился в отцовский кабинет, где достал свою латинскую грамматику и стал старательно зубрить. Спустя десять минут со мной случился самый сильный из моих обмороков. Я чуть не упал со стула, но через несколько минут почувствовал себя лучше и продолжал работать. “Черт подери, я не собираюсь падать в обморок”, – сказал я себе. На этот раз прошло пятнадцать минут, прежде чем начался второй приступ. Он был похож на первый. “А теперь ты снова будешь работать!” приказал я себе, и через час пережил третий приступ. Тем не менее я не сдался и работал еще час, пока у меня не возникло ощущение, что я победил. Теперь я чувствовал себя лучше, и приступы больше не повторялись. Я ежедневно садился за грамматику и несколько недель спустя вернулся в школу. Головокружения прекратились. С этим было покончено навсегда! Но таким образом я узнал, что такое невроз”. 

Таким образом получается, что в этот момент происходила внутренняя борьба между его различными формами “Я”, где второе “Я” пыталось через отключение сознания, воспрепятствовать укреплению позиций основного “Я”. Юнг этот момент осознал и отметил: “Постепенно я припомнил, с чего все началось, и полностью осознал, что причиной всей этой неприятной истории был я сам <…> все было “срежиссировано” мной самим – от начала и до конца”. И тогда его основное “Я” уже в свою очередь предприняло попытку изгнать из сознания второе “Я”. Это прослеживается в его словах: “Знал я и то, что это больше не повторится. Я ненавидел себя, и еще стыдился. Я сам себя наказал и выглядел дураком в собственных глазах. Никто кроме меня не был виноват. Я был проклят!”. 

Фактически мы видим, что в этот момент он оставил свою вторую (детскую) форму “Я” без нужной ему энергии – он стал использовать ее для нужд своего развития (образования). Что проявилось в форме нового поведения – крайней щепетильности и необыкновенного прилежания: он стал добросовестным перед самим собой. 

Подводя итоги того периода, он писал: “То, что меня сломило и, собственно, привело к кризису, – это стремление к одиночеству, восторг от ощущения, что я один. Природа представлялась мне полной чудес, и меня влекло к ней. Каждый камень, каждое растение, каждая вещь казались мне живыми и удивительными. Я уходил в природу, к ее основаниям – все дальше и дальше от человеческого мира”. Мы же понимаем эти слова, как признание того, что в этот момент он регрессировал к своим фетальным воспоминаниям.

Все это мы понимаем, как то, что его основное “Я” отказалось от возврата, но его другое “Я” все же туда провалилось, но не исчезло. Оно, лишенное необходимого объема энергии, продолжало жить и, как в случае Шребера, начало “поставлять на верх” информацию о том, что “видело” среди воспоминаний о фетальном периоде.

Мифы и фетальность

В этом месте мы остановимся, чтобы обратить внимание читателя на тот поворот в сознании Юнга, за которым он увидел природу возникновения мифов, не догадываясь, что его миф – это новая форма фетальных воспоминаний. Он писал: “То, чем мы представляем нашему внутреннему взору, и то, что есть человек, может быть выражено только через миф. Миф более индивидуален и отражает жизнь более точно, нежели наука”. 

О сновидениях

А теперь в подтверждении наших умозаключений давайте обратимся к сновидениям Юнга, в частности к тому, которое с возраста трех лет будет будоражить его сознание всю оставшуюся жизнь.

“Во сне он оказался на лугу, где увидел темную прямоугольную, выложенную изнутри камнями яму, в которой находились каменные ступени. Дрожа от страха, он спустился по этим ступеням и увидел, что за большим и тяжелым, похожим на парчовый, зеленым занавесом ручной работы, находился вход с круглой аркой. Занавес был большой и тяжелый, и выглядел очень богато. За занавесом в тусклом свете он увидел прямоугольную палату, метров в десять длиной, с каменным сводчатым потолком. Пол тоже был выложен каменными плитами, а в центре его лежал красный ковер. На возвышении, стоял богато украшенный золотой трон, на сиденье, лежала красная подушка. На троне что-то стояло, что он поначалу принял за ствол дерева (около 4 – 5 м высотой и 0,5 м толщиной). Этот ствол доходил почти до потолка, и очень напоминал странную массу – сплав кожи и голого мяса; все венчало нечто вроде головы без лица и волос, на макушке которой располагался один глаз, устремленный неподвижно вверх. Помещение довольно хорошо освещалась, хотя там не было ни окон, ни другого видимого источника света. От головы же полукругом исходило яркое свечение. То, что стояло на троне, не двигалось, но у меня возникло чувство, что оно в любой момент может соскользнуть и, как червяк, поползти ко мне. Я застыл в ужасе. В этот момент снаружи, сверху, послышался голос моей матери. Она воскликнула: “Взгляни, это же людоед!” Ее слова лишь усилили мой ужас, и я проснулся в поту, перепуганный до смерти. После этого мне долгое время было страшно засыпать, я боялся повторения сна”. 

Спустя десятилетия Юнг понял, что это был образ ритуального фаллоса. Из его толкования следует, что фаллический смысл подтверждается единичностью предмета и его вертикальным положением на троне, и анатомической правильностью образа; яма на лугу – это могила, сама же могила – подземный храм, чей зеленый занавес символизировал луг, другими словами, тайну земли с ее зеленым травяным покровом. Интерпретацию кроваво-красного ковра и свода из этого сновидения Юнг нам не оставил.

Поскольку Юнг сам то, что восседало на троне интерпретировал, как фаллос, нам не остается ничего иного, как согласиться с ним и сделать предположение о том, что причиной, возбудившей сознание трехлетнего ребенка, стал реальный фаллос, который он мог увидеть. При каких обстоятельствах трехлетний ребенок увидел фаллос, мы оставим за скобками предмета настоящего исследования. 

На этом можно было бы и остановиться в своих попытках толкования этого сновидения, если бы его образы никаким образом не напоминали бы нам картину фетальной жизни. 

Наверное, нет никакой необходимости говорить о том, что яма, сводчатый потолок, каменные плиты, т.е. все то, что имеет плоскость, хорошо освещенное помещение без источников света, должно нами пониматься как детское место. Другое дело, что красный ковер и красная подушка могли быть плацентой и маточной полостью; червяк, ствол дерева из кожи и голого мяса – пуповиной, а глаз – выходом из матки, который мог видеть плод в случае своего бокового предлежания. Даже трава на лугу, на которой еще днем играл ребенок, в сновидении могла скрывать в своих символах лобковые волосы. 

Поэтому получается, что под первым слайдом (если использовать аналогии, предложенные Фрейдом), фаллической темы Юнга, мы видим второй, который раскрывает для нас тему фетальных наблюдений. Но есть еще третий, напоминающий нам детские фантазии-видения-представления, которые возникают в сознании ребенка в тот момент, когда ему читают какую-либо сказку – это тема трона и сидящего на ней человека. Вопрос Юнга, “Кто говорил во мне?” подталкивает нас к мысли о том, что плод не только видит, но и слышит окружающие звуки, их которых позднее его сознание строит фразы. А то, что этот голос говорил в нем, подтверждает наши предположения о том, что плод материнские функции приписывает себе.

Проделки Бога и битва двух “Я”

Говоря и зеркальном противодействии одного “Я” другому, нельзя не обратиться к случаю, который был описан Юнгом. Этот случай демонстрирует нам, что в возрасте двенадцати лет в психическом аппарате Юнга произошла еще одна битва двух “Я”. 

Он писал: “В один из летних дней того же 1887 года я вышел из школы и отправился на соборную площадь. Небо было изумительным, и все вокруг заливал яркий солнечный свет. Крыша кафедрального собора, покрытая свежей глазурью, сверкала. Это зрелище привело меня в восторг, и я подумал: “Мир прекрасен, и церковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко в голубом небе на золотом троне и…” Здесь мысли мои оборвались, и подступило удушье. Я оцепенел и помнил только одно: сейчас не думать! Надвигается что-то ужасное, то, о чем я не хочу думать, к чему не смею приблизиться. Но почему? Потому что совершу самый страшный грех. Что же это за самый страшный грех? Убийство? Нет, не может быть. Самый большой грех – это грех против Святого Духа, и нет ему прощения. Всякий, кто совершит его, проклят навечно. Это очень огорчит моих родителей: их единственный сын, к которому они так привязаны, обречен на вечное проклятие. Я не могу допустить, чтобы это произошло с моими родителями. Все, что мне нужно, – никогда больше не думать об этом. 

Но сказать легко, а сделать? Всю дорогу домой я старался думать о самых разных вещах, но обнаружил, что мысли мои снова и снова возвращаются к прекрасному кафедральному собору, который я так любил, и к Богу, сидящему на троне, – дальше все обрывалось, словно от удара током. Я повторял про себя: “Только не думать об этом. Только не думать об этом!” Домой я пришел в смятенном состоянии. Мать, заметив мое смятение, спросила: “В чем дело? Что-нибудь случилось в школе?” Я не обманул ее, сказав, что в школе все в порядке. Я даже подумал, что, может, стоит признаться матери в подлинной причине своего смятения. Но для этого мне пришлось бы сделать невозможное: додумать свою мысль до конца. Бедная мать ни о чем не подозревала, она не могла знать, что я находился в смертельной близости греха, который не прощается, что я мог попасть в ад. Я решил не признаваться и постарался привлекать к себе как можно меньше внимания. 

В ту ночь мне плохо спалось. Снова и снова неведомая и запретная мысль врывалась в мое сознание, и я отчаянно пытался отогнать ее. Следующие два дня были сущим мучением, и мать окончательно убедилась, что я болен. Но я, как мог, противился искушению признаться во всем, понимая, что признание заставит моих родителей сильно страдать. 

Однако на третью ночь муки стали невыносимыми. Я проснулся как раз в тот момент, когда поймал себя на мысли о Боге и кафедральном соборе. Я уже почти продолжил эту мысль! Я чувствовал, что больше не в силах сопротивляться. Покрывшись испариной от страха, я сел в кровати, чтобы окончательно проснуться. “Вот оно, теперь это всерьез! Я должен думать. Это должно быть придумано прежде, чем… Но почему я должен думать о том, чего не знаю! Я не хочу этого, клянусь Богом, не хочу! Но кому-то это нужно? Кто-то хочет принудить меня думать о том, чего я не знаю и не хочу знать. Я подчинен какой-то страшной Воле. И почему выбрали именно меня? Я придумывал хвалы Творцу этого прекрасного мира, был благодарен Ему за этот ни с чем не сравнимый дар, но почему же я должен думать о чем-то непостижимо жестоком? Я не знаю, что это, действительно не знаю, потому что не могу и не должен подходить сколько-нибудь близко к этой мысли, иначе я рискую внезапно подумать об этом. Я этого не делал и не хотел, оно пришло, как дурной сон. Откуда берутся такие вещи? То, что случилось со мной, – не в моей власти. Почему? В конце концов, я не создавал себя, я пришел в этот мир по воле Бога, то есть был рожден своими родителями. Или, может быть, этого хотели мои родители? Но мои добрые родители никогда бы не помыслили ничего подобного. Это слишком жестоко! 

Богу известно, что я не в силах больше сопротивляться, и Он не хочет помочь мне, хотя до смертного греха мне остается один шаг. В своем всеведении Он с легкостью устранил бы искушение, однако не делает этого. Должен ли я думать, что Он желает испытать мое послушание, поставив меня перед непостижимой задачей: выступить против собственной морали, против веры, и даже против Его собственной заповеди, чему я сопротивляюсь всеми силами, потому что боюсь вечного проклятия? Возможно ли, чтобы Бог хотел увидеть, способен ли я повиноваться Его воле даже тогда, когда моя вера и мой разум восстают при мысли о вечном проклятии? Похоже, что так и есть! Но, может, это всего лишь мое предположение, а я могу ошибаться. Я не смею до такой степени доверять моей собственной логике. Мне следует все продумать еще раз. 

Но я снова и снова возвращался к одному и тому же: Богу угодно, чтобы я проявил мужество. Если это так, я сделаю это, тогда Он помилует меня и просветит. 

Я собрал все свое мужество, как если бы вдруг решился немедленно прыгнуть в адское пекло, и дал мысли возможность появиться. Перед моим взором возник кафедральный собор и голубое небо. Высоко над миром, на своем золотом троне, сидит Бог – и из-под трона на сверкающую новую крышу собора падает кусок кала и пробивает ее. Все рушится, стены собора разламываются на куски. 

Вот в чем дело! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместо ожидаемого проклятия на меня снизошла благодать, а с нею невыразимое блаженство, которого я никогда не знал. Я плакал от счастья и благодарности. Мудрость и доброта Бога открылись мне сейчас, когда я подчинился Его неумолимой воле. Казалось, что я испытал просветление, понял многое, чего не понимал раньше, понял то, чего так и не понял мой отец, – волю Бога. 

Именно послушание давало благодать, а после этого опыта я знал, что благодать Божья есть. Вы должны полностью подчиниться Богу, не заботясь ни о чем, кроме исполнения Его воли. В противном случае все лишено смысла. Именно тогда у меня возникло настоящее чувство ответственности. Мысль о том, что я должен думать о причинах осквернения Богом своего собора, была ужасна. И вместе с тем пришло еще неясное понимание того, что Бог способен быть чем-то ужасным. Это была страшная тайна, и чувство, что я владею ею, наложило тень на всю мою жизнь. 

В конце концов у меня появилось чувство, что я не то отвержен, не то избран, не то проклят, не то благословлен. 

Мне никогда не приходило в голову впрямую рассказать кому бы то ни было мой сон о фаллосе или про вырезанного из дерева человечка. Я молчал об этом, пока мне не исполнилось шестьдесят пять. О других опытах я, может быть, говорил жене, но уже в зрелом возрасте. Долгие годы детство оставалось для меня табуированной сферой, и я ни с кем не мог поделиться своими переживаниями. 

Всю мою юность можно понять лишь в свете этой тайны. Из-за нее я был невыносимо одинок. Моим единственным значительным достижением (как я сейчас понимаю) было то, что я устоял против искушения поговорить об этом с кем-нибудь. Таким образом, мои отношения с миром были предопределены: сегодня я одинок как никогда, потому что знаю вещи, о которых никто не знает и не хочет знать. 

Позже мать рассказывала мне, что в те дни я часто пребывал в угнетенном состоянии. В действительности это было не совсем так, скорее я был поглощен своей тайной. Тогда я сидел на своем камне – это необыкновенно успокаивало и каким-то образом излечивало от всех сомнений. Стоило представить себя камнем, все становилось на свои места: “У камня нет проблем и нет желания рассказывать о них, он уже тысячи лет такой, какой есть, тогда как я лишь феномен, существо преходящее; охваченный чувством, я разгораюсь, как пламя, чтобы затем исчезнуть”. Я был лишь суммой всех моих чувств, а Другой во мне был вне времени, был камнем. 

Но существовал и другой мир, и он был как храм, где каждый забывает себя, с удивлением и восторгом постигая совершенство Божьего творения. В этом мире жил мой “другой”, который знал Бога в себе, знал Его как тайну, хоть это была не только его тайна. Там, в этом мире, ничто не отделяло человека от Бога. Там все было так, будто дух человеческий был с Богом заодно и глядел вместе с Ним на все созданное. 

То, что я здесь излагаю, тогда я не смог бы выразить вразумительно, хотя глубоко чувствовал. В такие минуты я знал, что достоин себя. Я был самим собою. Но лишь одиночество давало мне это чувство, и я искал покоя и уединения для своего “другого”. 

Эта игра, это противостояние двух ипостасей моей личности продолжалось всю жизнь, но оно не имеет ничего общего с тем, что медики называют патологическим распадом личности. Наоборот, это происходит со всеми людьми, и, прежде всего, в том, что касается религии, которая в моей “другой жизни” – внутренней жизни – играла первостепенную роль. “Другой” (“номер 2”) типичная фигура, но осознается она очень немногими. 

Образы моих детских снов меня смущали. Я спрашивал себя: “Кто со мною говорит? Кто настолько бесстыден, что выставляет фаллос в храме? Кто заставляет меня думать о Боге, Который разрушает Свою церковь столь непристойным образом?” Возможно ли, чтобы это был дьявол? Я не сомневался, что здесь действовал Бог или дьявол. По крайней мере, я был совершенно уверен, что эти мысли и образы принадлежат не мне. 

Понятно, что об этом я ни с кем говорить не мог. Я не знал никого, кому можно было бы объяснить это, кроме, разве что, моей матери. Мне казалось, она думала, как я. Однако вскоре я заметил, что она уклонялась от разговоров со мной. Она восхищалась мною и только. Итак, я оставался один со своими мыслями. Признаться, мне это нравилось. Я играл один и один мечтал. У меня был мой собственный, только мне принадлежащий мир. 

Двойственная природа матери была одной из главных причин моих ночных кошмаров. Днем ласковая, по ночам она казалась странной и таинственной, являясь мне страшным всевидящим существом – полузверем, жрицей из медвежьей пещеры, беспощадной как правда и как природа. В такие минуты она была воплощением того, что я называю “natural mind”. 

И тут случилось то, что я замечал в себе и прежде: в сознании воцарилась внезапная тьма, будто захлопнулась глухая дверь, отгородив меня от всех. И я спросил себя с холодным любопытством: “Что, собственно, произошло? Ну да, ты возмущен. Учитель, бесспорно, глупец, он ничего не понимает, он не понимает тебя, но ведь и ты понимаешь не больше. Он сомневается в тебе точно так же, как ты сам. Ты не веришь в себя и в других и тянешься к тем, кто прост, наивен и виден насквозь. Что это – возмущение человека, который чего-то не понимает?” 

Как я уже говорил, не в моих силах было сформулировать все эти интуитивные ощущения – они относились к сфере моего второго “Я”, тогда как мое деятельное и осмысленное начало пребывало вне времени, превращаясь в “старца”. Я ощущал его в себе и ощущал его влияние, но, странным образом, не задумывался об этом. Когда “старец” присутствовал, мой “номер 1” как бы исчезал, и, наоборот, когда на сцену выходил “номер 1”, “старец” превращался в далекую и нереальную мечту. 

По мере нарастания внутреннего конфликта мое второе “Я” казалось мне все более сомнительным и неприятным, в чем я был вынужден себе признаться. Я пытался подавить его, но безуспешно. В школе, среди друзей или на занятиях, я мог забыть о нем. Но едва лишь я оставался один, рядом со мной возникали Шопенгауэр и Кант, а с ними все великолепие “Божьего мира”. Мои научные знания становились частью этого мира, насыщая его все новыми красками и образами. “Номер 1” и его заботы о выборе профессии превращались в ничтожный эпизод последнего десятилетия XIX века, уплывали за горизонт. Но, рано или поздно, я возвращался назад и впадал в состояние, сходное с похмельем. Я, или, вернее, мой “номер 1”, жил здесь и сейчас и, в конце концов, ему придется как-то определяться”. 

Конечно, можно было бы и остановиться в своих интерпретациях, поскольку из этого отрывка воспоминаний само вытекает то, что мы излагали в своих других работах. Но поскольку у читателя нет обязанности следить за тем, что уже было написано, мы приведем в качестве аргументов о фетальной природе всех форм нашего “Я” некоторые интерпретации. Это тем более считаем необходимым сделать, поскольку получаем удовлетворение, когда посредством чужих тайн, открываем тайны своей психики.

Мы знаем, что ни фетальные удовольствия, ни фетальные травмы не могут проникнуть в наше сознание, поскольку являются частью телесного опыта (мы его называем соматическим бессознательным). Но этот опыт в той или иной форме зафиксирован в нашей памяти, пусть и памяти тела, органов, клеток. И как любой опыт он ищет себе применение и делает это в форме всплывающих воспоминаний или ощущений. Эти воспоминания мы иногда называем интуицией.

Первое, что бросается в глаза, так это то, что одно “Я” Юнга находилось в комфортном состоянии, которое мы связываем с периодом получения фетальных удовольствий. Он, подогреваемый этими удовольствиями ассоциативно связывал с удовольствиями реального дня, а поэтому радовался летнему дню, яркому солнцу, свету, изумительному небу, видом кафедрального собора. Он получал наслаждался жизнью и благодарил Бога за то, что Он подарил все это ему (вспомним о его воспоминаниях о детской коляске). Но в этот момент показалось другое “Я”, недовольное своим положением, и которому все эти краски жизни были недоступны. Исходя из своих зеркальных отображений удовольствий основного “Я”, оно предлагало вместо этого нечто, прямо противоположное тому состоянию, которое символизировало тему фетальных удовольствий. Чуть позже мы узнаем в ней тему испражнений, которые, падая сверху, разрушают этот храм, за которым мы видим фетальное наслаждение. 

Наступившие вслед за этим обрыв мысли и удушье, как нельзя лучше демонстрируют нам остановку фетальной деятельности, которая осуществляется через обморочное состояние. Здесь следует предположить, что именно в этот момент происходит появление (рождение, формирование) другого “Я”. Оно, почувствовав отток энергии от ведущего “Я”, прибрало для своих нужд эту энергию. Исчезновение ведущего “Я” мы можем заподозрить в обрыве мыслей, которые исчезли в этот момент, а на их месте возникло вытеснение, повлекшее за собой страх снова пережить все это. Сознанием Юнга все это выразилось в его словах: “Я оцепенел и помнил только одно: сейчас не думать! Надвигается что-то ужасное, то, о чем я не хочу думать, к чему не смею приблизиться. Но почему? Потому что совершу самый страшный грех. Что же это за самый страшный грех? Убийство? Нет, не может быть. Самый большой грех – это грех против Святого Духа, и нет ему прощения. Всякий, кто совершит его, проклят навечно. Это очень огорчит моих родителей: их единственный сын, к которому они так привязаны, обречен на вечное проклятие. Я не могу допустить, чтобы это произошло с моими родителями. Все, что мне нужно, – никогда больше не думать об этом.”

В этом отрывке воспоминаний мы видим прорыв в сознание фетальных воспоминаний о сжатии тела плода и выдавливанием из него его содержимого. Конечно, мы бы могли, исходя из представлений Юнга, увидеть здесь некоего пострадавшего (назвать его архетипом “Помазанника”), который находился рядом с плодом в тот момент, когда на него начало все это вываливаться, но мы этого делать не будем, потому, что он (в нашем представлении) является всего лишь другой формой “Я”. К тому же, он не может быть пострадавшим, поскольку плод таким образом обучается освобождать свой организм от шлаков (полагаем, читатель и сам отделит это состояние от состояния травматического воздействия на плод – удар по животу, сжимание плода во время сна, резкий звук, поворот плода и обвитие шеи пуповиной и т.д.). 

Поскольку жизнь плода на этом не закончилась, и он пришел в себя, между различными формами “Я” возникли отношения, которые вылились в их диалоге. Одна форма “Я” боялась повторения этого смертельного опыта, поэтому вытесняла все мысли с ним связанные (“Только не думать об этом. Только не думать об этом!”), а, другая, напротив, воспользовавшись ситуацией, решила отстоять свое место, подкидывая в сознание мысли об этом, предлагая “невозможное: додумать свою мысль до конца”, после чего исчезнуть, “попав в ад”. Все это вылилось в смятение, о чем мы можем судить по словам самого Юнга: “Домой я пришел в смятенном состоянии”. В ту ночь Юнгу плохо спалось, а следующие два дня были для него сущим мучением. 

Поскольку его мать подумала о том, что ее ребенок заболел, мы должны подумать о том, что у Юнга появились ипохондрические симптомы, о которых (кроме испарины) в своих воспоминаниях он ничего нам не указывал.

В это время борьба между различными формами “Я” продолжалась, это привело к тому, что на третью ночь психологическое состояние Юнга (муки) стало невыносимым и он, сев в кровати, подумал: “Вот оно, теперь это всерьез! Я должен думать”. В этот момент борьба в форме диалога внутри его “Я” продолжалась, и пока одно “Я” подталкивало своего конкурента к смертельным мыслям, другое, всячески этого избегало. Юнг писал: “Это должно быть придумано прежде, чем… Но почему я должен думать о том, чего не знаю! Я не хочу этого, клянусь Богом, не хочу! Но кому-то это нужно? Кто-то хочет принудить меня думать о том, чего я не знаю и не хочу знать. Я подчинен какой-то страшной Воле. И почему выбрали именно меня?”. Защищаясь от этих мыслей, он придумывал хвалы Творцу, высказывал ему хвалебные мысли, как Шребер заискивал перед ним, благодарил Его “за этот ни с чем не сравнимый дар” жизни. Спрашивал своего невидимого оппонента: “Но почему же я должен думать о чем-то непостижимо жестоком?” и добавлял, оправдываясь: – “Я не знаю, что это, действительно не знаю, потому что не могу и не должен подходить сколько-нибудь близко к этой мысли, иначе я рискую внезапно подумать об этом. Я этого не делал и не хотел, оно пришло, как дурной сон. Откуда берутся такие вещи? То, что случилось со мной, – не в моей власти. Почему? В конце концов, я не создавал себя, я пришел в этот мир по воле Бога, то есть был рожден своими родителями. Или, может быть, этого хотели мои родители? Но мои добрые родители никогда бы не помыслили ничего подобного. Это слишком жестоко!”. Он никак не мог поверить в то, что его родители так нежно относящиеся к нему с самого его рождения, когда-то (в фетальном периоде) пытались его умертвить. Пытаясь найти объяснение для такого поведения Бога и родителей в своем поведении, он мысленно пробежался по веткам своего рода к началу времен, и усмотрев в грехах Адама и Евы начало своих грехов, возложил их на них. 

Устав от бесплодных размышлений, освободившись от фетального страха, Юнг дал мысли (воспоминаниям) возможность появиться. И тогда перед его взором возникла картина дефекации. Роды состоялись, а за ними последовало “несказанное облегчение; вместо ожидаемого проклятия снизошла благодать, а с нею невыразимое блаженство”.

Кто из читателей не узнает в этой картине роды, следствием которых явился плач, просветление и требование новой жизни, за которыми стоит воля Бога? 

Пережив повторно свои фетальные воспоминания, Юнг ослабил свои бессознательные упреки матери за свои фетальные травмы и роды, и согласился быть послушным и ответственным, понимая, что в противном случае все может вернуться обратно: – Бог способен быть чем-то ужасным. 

Дальше, как следует из воспоминаний, Юнг еще некоторое время доносил это до своего другого “Я”, а потом предал его забвению, как это уже однажды он сделал с вырезанным человеком, превратив все это в тайну.

О лечении

 Читателя, вероятно, интересуют способы разрешения этого состояния. Но мы не можем ничего добавить к тому, что было уже сказано до нас. В этом свете особенно ценным становится тот опыт выхода из этого состояния, который осуществил К. Г. Юнг. 

И пусть за архетипами коллективного бессознательного мы увидели личное фетальное прошлое: в конце концов для лечения это и не важно – это всего лишь игра терминов. Важно только то, что нам нужно выявить рвущиеся наружу фетальные переживания (переживания архетипической природы). Юнг говорил: “Случаи безмолвия, вызванные регрессией и актуализирующие доинфантильный период, требуют не замещения, а индивидуального оформления в жизни и деятельности отдельного человека. Эти образы из жизни, страданий и радостей предков снова стремятся вернуться в жизнь и как переживание, и как деяние. Однако в силу своей противоположности сознательному разуму они не могут непосредственно переводиться в наш мир; следовательно, должен быть найден опосредованный путь, соединяющий сознательную и бессознательную реальность”.

Думаем, что наше понимание фетальных процессов решает эту задачу. И мы должны согласиться с тем, что человек осознавший фетальную природу своих воспоминаний никогда не станет прежним, поскольку через его сознание они уже прошли, а их переход из бессознательной в сознательную форму, обязательно приведет психический аппарат к отказу от дотаций энергией бессознательных комплексов, а вслед за этим они, сделав сознание богаче, исчезнут из памяти вместе с аффектами, которые они вызывали.

Мы далеки от мысли, что фетальные переживания когда-либо могут быть осознаны. В этом и заключается работа психолога, чтобы путем своих интерпретаций подвести сознание человека к пониманию того, что существуют некие воспоминания, о которых мы можем только догадываться. Поэтому лечебный эффект от таких интерпретаций заключается в том, что само его бессознательное, где-то там на бессознательном уровне связывает их с теми проявлениями, которые уже стали осознанными. Своими интерпретациями мы связываем одни феномены с другими. И, если пациент хоть какой-то частью своего сознания достигает понимание этих связей, наши интерпретации приобретают лечебный эффект. 

В качестве примера сошлемся на собственный опыт такого лечения, который был описан в работе «Фетальные травмы: от гипотезы к результатам» (https://psy.media/fetalnye-travmy/). Где не сам пациент, а мы подвели его сознание к тому, что его фетальные страдания (петля пуповины на шее) могут являться причиной того его поведения, которое мы назвали “недоверием к жизни”, а Юнг “сопротивлением жизни”. 

Возможно, что эффект от такой терапевтической процедуры будет временным – время покажет. В любом случае у нас нет под рукой ничего иного. Мы предполагаем, что герои мифов и сказок, которые уже живут в сознании, сами выберут себе из фетальных загрузок того самого двойника, у которого они отберут энергию для своей жизни. 

… А пациент закинет его на чердак своей памяти и забудет о нем.

Юрий Бажин