На первое место в сборнике рассказов «История твоей жизни» Тед Чан поставил свое дебютное произведение под названием «Вавилонская башня». В нем с живостью непосредственного участника событий описана попытка человека добраться до Небес, чтобы вступить в контакт с Богом. В последнем рассказе представлена ровно противоположная ситуация, когда божественное само вторгается в человеческую повседневность. Пришествия ангелов на землю, подобно природным катаклизмам, непредсказуемы и разрушительны. Автор назвал данный рассказ «Ад – это отсутствие Бога», однако, чтобы выразить чувства обитателя этого мира, в котором божество регулярно нарушает границы, стоит скорректировать название, написав: «Ад – это присутствие божественного».
Оба рассказа повествуют о контакте двух сфер, человеческой и божественной. В психоанализе последняя из них традиционно понимается, как созданная младенцем в его бесчисленных коммуникациях с родителями. Насколько вариативен ранний опыт, настолько же разными будут формы божественного. Если провести параллель между процессом развития культуры и индивидуальным развитием, то божество должно прогрессировать: от вездесущей непредставимой силы через жестокое, но карающее в соответствии с законом, божество к всё более человекоподобному и человечному Богу, способному на прощение вне зависимости от тяжести проступка. В двух рассказах Теда Чана обнаружатся ранние стадии этого процесса с их примитивными формами божественного. «Вавилонская башня» высветит чувства богооставленности, пустоты и защитного раздутия, а также тенденцию к поиску небесного идеала, совмещенную с насильственным проникновением. В свою очередь, «Ад – это отсутствие Бога» продемонстрирует иную форму отношений с объектом раннего детства. Будет видно, что в мире этого рассказа, вместо сокрытости Бога, есть его чрезмерное присутствие, а сам он предстает как безликое Нечто, предельно далекое от всего человеческого.
Взгляд, рука, яблоко, рот
Перед началом исследования «Вавилонской башни» уместно сделать небольшое отступление. Давайте вспомним библейское описание младенчества: Эдемский сад с его свободами, заботливый голос, раздающийся откуда-то свыше, и нагой, пока что не знающий стыда, первочеловек. Насытившись райскими благами, он приступил к исследованию запретных областей. Он был по-детски безудержен в своем любопытстве. Можно спросить: о чем вообще думал Бог, запрещая касаться Древа познания? Ведь такой запрет скорее побуждал к действию, чем учил самоконтролю. Видеть глазами и не касаться рукой – такой зазор чрезмерно широк и мучителен для ребенка. В младенческой психике путь между импульсом и действием короток: взгляд, рука, яблоко, рот. Удовольствие было получено, в придачу, возможно, некоторая информация о поедающем и поедаемом. Но ведет ли подобный опыт к усложнению внутреннего мира?
Как выяснил первочеловек, самого по себе удовольствия, – после введения запрета, – недостаточно для развития. Покинув Эдем, он оказался во взрослом мире, где яблоки выращиваются ценой больших усилий. Покинул, но не смог забыть рай своего детства. Физическое отделение от Бога не привело его к психической сепарации. Как объясняет Фрейд, недостаточно утратить что-то важное, необходимо еще примириться с этой потерей, чтобы затем обнаружить это утраченное внутри себя (идентификация, вместо катексиса) [1]. До тех пор, пока страстное желание направляется на идеализированную фигуру (Бога, родителя, партнера, ребенка), эта энергия не может «подсветить» то, что уже имеется в психике.
Грандиозная вертикаль «Земля-Небо»
Ребенок Эдемского мифа вышел в реальность, и она не пришлась ему по вкусу. Фрустрации и разочарования привели к тоске по утраченному. Тогда, чтобы смягчить боль одной части психики, другая стремилась фантазировать состояние райского блаженства. Так первочеловек и продвигался вперед: на заднем плане анестетик грез, на переднем – фрустрирующая, не совпадающая с желаниями, реальность. Столкнувшись с ней, поначалу он швырял камни во всех неугодных, бил их палкой. Но со временем придумал более утонченные способы воздействия. От оружия и явного доминирования перешел к орудиям труда, придумал изощренные способы контроля. Его встревоженный ум создавал все новые инструменты и технологии, – что усиливало способности первочеловека; его Я нарциссически раздувалось пропорционально этому усилению [2]. Лопата вгрызалась в каменистую почву, удар за ударом сооружая выемку для земляной печи. Топор бил и валил деревья. Руки послабее сгребали хворост, варили смолу, складывали курганы коптилен, в которых томился древесный уголь. Замешивалась глина, укладывалась в формы, обжигалась в кирпичи. Всё для фронта работ строителей Башни, всё ради победного восхождения в Небеса!
В рассказе Т. Чана Вавилонская башня возводилась веками. Амбициозный, межнациональный проект, ради которого сводили леса и рыли огромные котлованы. Логично предположить, что многовековая стройка вертикали «Земля-Небо» требует жесткой вертикали власти, однако правители любопытным образом отсутствуют в рассказе. Психоаналитическая теория гласит, что пустота в психике на месте авторитета невозможна, и дефицит человеческого компенсируется фантазией, создающей сверх-человеческое. Здесь сам собой напрашивается эзотерический сюжет о тайном мировом правительстве Вавилона, скрытом от непосвященных и осененном сверх-целью достижения божественных высот. Параноидный, будоражащий воображение сюжет, достойный «Маятника Фуко» Умберто Эко.
Автор показывает историю Вавилонской башни глазами бригады рудокопов, вызванной из Элама для завершающего этапа работ – вскрытия небесного свода. Перед началом восхождения по Башне один из эламитов по имени Хиллала вспоминает предание, согласно которому после Потопа, заселив все возможные земли, люди «…поплыли к краю мира и увидели, как падает с этого края океан и исчезает в тумане, где сливается с черными водами Бездны. И так люди поняли размеры своего мира и почувствовали, сколь он мал, и пожелали узнать, что лежит за его пределами, узреть всё Творение Яхве. Тогда они подняли глаза к небесам и спросили себя, не там ли, над кладезями, хранящими небесные воды, стоит чертог Яхве» (с. 10). (Здесь и далее цит. по изданию: Т. Чан «История твоей жизни». – М.: АСТ, 2016 г.)
Увидеть насколько мал твой мир – болезненное открытие. Так ребенок, услышав от взрослого, что он чего-то не знает или не умеет, оскорблен в своем чувстве всемогущества. Его мир ощущался как безграничный, и вдруг кто-то показал, что это не так. Уязвленное всемогущество ребенка отвечает взрослому: «Нет! Я знаю, я могу». Так же и древний человек мифа, обнаружив предел, не пожелал смириться с этим. Но не боялся ли он, что Господь расценит это как посягательство на его территорию, на его функцию устанавливать пределы физического мира? По Мелани Кляйн ответ однозначен: боялся, еще как боялся, боялся до ужаса. Потому как любая (бессознательная) фантазия о посягательстве на значимый объект имеет последствия. В физическом мире давление на что-либо создает ответное сопротивление, в мире психическом – давление на объект, переход его границ, фантазируется как вторжение на чужую территорию, которое дает законному владельцу право возмездия. (Вторую характерную реакцию по М. Кляйн – последствия разрушения объекта – можно не рассматривать, потому как непоправимый ущерб или полное уничтожение Бога для древнего человека, судя по всему, непредставимо.)
Хиллала и другие рудокопы знали о суровом нраве Господа. Но как продолжать работу, опасаясь хозяйского гнева? Приходилось совершенствовать искусство психических уловок. Вот как Тед Чан описывает одну из них: «История будоражила Хиллалу: это была легенда о тысячах людей, трудящихся беспрестанно, но радостно, ибо они работали ради познания Яхве» (с. 10). Имеется в виду, что строители оправдывали себя тем, что они не вторгаются на чужую территорию, напротив, сооружают лестницу, по которой смогут подняться, дабы увидеть творения Яхве, а он, в свою очередь, сможет спуститься вниз, чтобы увидеть дело рук сынов человеческих. Строители и вправду верили в эту уловку? Частью себя – да.
Однако не надумана ли вся эта конструкция с вторжением на божественную территорию и последующим возмездием? Ведь Башня, – рассуждают рудокопы, – строилась веками, и Господь никак не выразил своего недовольства. Тогда это знак безмолвного одобрения с его стороны? Подобный ход мыслей отражает попытку (индивидуально или в группе) совладать с чувством проникновения в запретную область. Кстати говоря, когда-то давным-давно строители уже получили предупреждение. В Башню ударила звезда, она жгла и ослепляла, ее жар спадал неделями. Но почему этот эпизод не вошел в предание? Один из обитателей Башни отвечает рудокопам: «Это проступок. О подобном не говорят» (с. 22). Получается, строители догадывались, что совершают нечто противозаконное и, чтобы продолжать работу, защищались от этого знания.
И вот когда после многомесячного восхождения, бригада рудокопов из Элама вплотную приблизилась к своду Небес, опасения стали еще более явными. Они вспомнили, что, согласно преданию, во время Потопа открылись не только подземные хранилища воды, но и небесные. Значит ли это, что, начав долбить кромку Небес, они вскроют одно из таких хранилищ? Если да, то насколько огромно оно будет? А если швы хранилища не обнаружатся, не скрыл ли их Господь? То есть, если они увидят гладкую небесную поверхность, действительно можно без опасений приступать к работе?
Взломать Небеса
Наконец, на верхней площадке Башни рудокопы развели огромный костер. Целый день его кормили поленьями, а к вечеру обильно полили Небесный свод водой, чтобы он растрескался еще больше. Молот и кайло проникли вглубь на добрый локоть. Также на второй день и на третий. Господь же хранил молчание. Вместе с эламитами трудилась бригада каменотесов из Египта. Эти мастера в изготовлении ловушек для гробниц фараонов придумали, как перехитрить Яхве. Вырубив из небесного полотна громадный блок, они установили его на иловых кирпичах рядом со спуском с Небес. Если вскроется хранилище воды, то даже без участия людей, кирпичи размокнут и блок, как затычка, перекроет воде путь вниз. Думаете, в этом случае богобоязненный эламит и египтянин остановились бы? Нет. Они решили, что будут искать иной путь, в обход небесного водохранилища.
Через некоторое время на их головы и вправду обрушился водный поток. Все, кто работал в одном из залов (вырубленных в небесной плоти), захлебнулись. И только один из них, Хиллала, рискнул поплыть вверх, все выше и выше, насколько хватало дыхания, пока не потерял сознание. Очнувшись в темном зале, ползком, «будто слепая тварь», он продвигался по небесным тоннелям вверх. Неужели он увидится с самим Создателем? В глаза ударил свет. Привыкнув к нему, он увидел, что стоит посреди пустыни. Каково же было его удивление, когда караван, проходящий мимо, сообщил Хиллале, что он находится рядом с Вавилонской башей. Как такое возможно? Что это за прыжок с небес на землю? От размышлений его голова шла кругом.
«А потом его осенило: цилиндр для печатей. Если прокатить его по табличке из мягкой глины, резной цилиндр оставлял складывающийся в рисунок отпечаток. Две фигуры могут оказаться по разные концы таблички, хотя на поверхности цилиндра они стоят бок о бок. Весь мир – такой цилиндр. Люди воображают себе землю и небеса как углы таблички, а между ними – растянувшиеся небо и звезды. На самом же деле мир загадочным образом свернут так, что земля и небеса соприкасаются» (с. 34).
Катящийся цилиндр
Вот такой сериальный клиффхэнгер от Господа, который остался скрыт и в очередной раз сделал всё по-своему. Как понял Хиллала, когда-то давно на заре творения Яхве взял и свернул мир так, чтобы до центра, – самого творящего, – никто бы не смог добраться. Также и первичные объекты младенчества, родители, инсталлированы в психике, но окружены сферой не вспоминаемого. Рассуждая об этом внутреннем объекте, Фрейд упоминает первичную идентификацию, всеобщую и стойкую [3]. Для него это отождествление с отцом, которое впоследствии трансформируется в образ защитника от непредсказуемых природных стихий. Первичный объект Мелани Кляйн – это материнская фигура, которая представляется младенцу целым миром. Причем в первые месяцы жизни эта всеобъемлющая мать воспринимается фрагментарно, как взгляд, касание, мелодия голоса. Но по мере увеличения интегративной способности, она соединяется в целостный психический объект, на котором, вокруг которого формируется Я [4].
Используя образ Теда Чана, можно представить психический мир в виде резного цилиндра, поверхность которого испещрена знаками материнского и отцовского языков. Внутри него энергичное Я толкает цилиндр к движению по глине внешней реальности, отпечатывая (символизируя) внутреннее во внешнем. В этом же цилиндре обитает сокрывшее себя божество мифа (в терминах психоанализа – психический объект, сформированный в раннем детстве). В этом объекте соединяются кляйнианская всеобъемлющая мать и фрейдовский отец, не только защитник, но и тот, кто, установив правила, следит за их соблюдением, а также наказывает переступившего границы дозволенного. Когда различные аспекты матери и отца множеством повторений заполнили внутреннюю реальность, цилиндр готов к движению. Он катится и печатает, и опыт раннего детства воспроизводится вновь и вновь. Одно из его воплощений этого опыта – мифы о материнских и отцовских божествах.
Вавилонская башня нарциссического Я
Было сказано, что в условной норме жизненная энергия создает полезное напряжение, материнскими и отцовскими путями либидо течет внутри цилиндра, толкая его к взаимодействию с реальностью. В противоположность этому нарциссическая конфигурация – это замерший в неподвижности столб, одиноко стоящий в пустынной и безлюдной местности. Нарциссизм, подобно Вавилонской башне, насосом выкачивает энергию из всех сопредельных территорий. И вся она растрачивается на возведение грандиозного Я, в надежде достичь небесного идеала. Строители в рассказе Теда Чана подозревают, что Бог не обрадуется непрошенным гостям; последствия будут непредсказуемы. Также и человек с выраженным нарциссизмом предчувствует, что приближение к идеалу не обеспечит чувства собственной значимости. Напротив, возрастёт риск столкновения с внутренней пустотой. Если Небесный ветер дунет на катящийся цилиндр, это ускорит его движение в выбранном направлении; но нарциссическая трубка, – в стоячем положении, полая внутри, с тонкими стенками, – от такого дуновения издаст тоскливый звук и завибрирует. Падение грозит ей распадом на мелкие фрагменты. Подобный страх распада, как объясняет Винникотт [5], связан не с будущим, а с прошлым. Он является своеобразным аффективным «воспоминанием» об уже случавшемся распаде: о разваливающе интенсивных чувствах младенца и об отсутствии окружения, которое успокоением могло бы предотвратить распад Я на части.
Так вот, образ Вавилонской башни дает повод к размышлению об особенностях нарциссической конфигурации, ее уязвимостях и защитах. Для человека любого характера, пока его мысли и действия соответствуют требованию внутреннего объекта «ты должен быть таким, чтобы тебя любили», – в ответ генерируются два важнейших чувства: безопасности и собственной значимости. Но при нарциссизме происходит специфический сбой: Я не желает подчиняться требованию Сверх-Я, и в наказание лишается (жизне)обеспечения. Теперь, чтобы говорить более предметно, давайте выделим три характерных для нарциссизма момента.
Во-первых, при нарциссизме, вместо устойчивого горизонтального положения, цилиндр поставлен на одно из своих оснований. В результате есть серьезные проблемы в ощущении психической связности и укорененности в собственном теле. Зачастую страх психического разобщения принимает форму ипохондрического беспокойства, как своеобразной попытки связать тревогу через нахождение (создание) проблемы в теле. Однако ни знание о дефиците железа (или витамина D) в организме, ни диагнозы вроде «генерализованного тревожного расстройства» не дают облегчения. Постоянная фоновая тревога сохраняется. И пока она воспринимается как враждебная внешняя сила, как портящий красоту изъян кожи, любые попытки совладания с ней, – антидепрессанты, увеселения, чья-либо забота, собственные достижения, – всё будет напрасно. Причем, эта тревога беззащитного Я сопровождается фантазиями об идеальном, эдемском, состоянии без малейшего психического напряжения. Соответственно, такой человек жаждет тотального избавления от страдания, и цепко держится за веру, что Эдем можно найти в реальности, что есть кто-то или что-то, способное воссоздать инфантильный рай. Совершенно искренне он, или она, говорит: «Если это мой человек, то он должен вызывать только любовь». Разочарование при такой установке неизбежно. Для его смягчения подыскиваются любые анестетические средства. Фантазии о чем-то грандиозном, возможно, самый безобидный анестетик. Мастурбация, алкоголь, наркотики, самоповреждения – действеннее, но и разрушительнее. К ним добавляются наиболее опасные своей асоциальностью техники использования других людей, когда они психически выпиваются, когда в них впрыскиваются собственные психические токсины, т.е. неприязненные части личности.
Нужно пояснить, из-за чего произошло это переворачивание цилиндра. К сожалению, объект раннего детства (родители) вызвал глубокое разочарование и был отвергнут. Он не воспринимался как надежная опора, а значит, оставалось надеяться только на собственное Я. Насколько эффективно такое решение? Тогда, в раннем детстве, разгонять мышление, цепляться сознанием за предметы и стимулы помогало перетерпеть безобъектность – эмоциональную недоступность родителя, как правило, матери. Однако проблема в том, что это состояние зафиксировалось психикой, и позже, когда объект появлялся, когда он уже был эмоционально доступен, обида, гнев, мстительность не позволяли принять его заботу. Разочарование поставило на родителе метку «теперь ты для меня никто». С обидой и презрением ребенок отвернулся от него и занялся возведением грандиозной Вавилонской башни своего Я. Но без хотя бы минимальной признательности за полученную заботу – вместо фундамента под Я-зданием, будет болотистая, зыбкая почва. Потому что, повторимся, по Мелани Кляйн, Я строится на внутреннем объекте, вокруг него.
Из сказанного вытекает второй момент: безобъектность и внутренняя пустота. С одной стороны, гнетущее чувство пустоты связано с фактическим опытом раннего детства. Если родитель был запрещающим, требовательным – он все-таки был как объект, то есть эмоционально присутствовал. Когда он отчетливо «виден», с ним можно взаимодействовать, ему можно покоряться или противостоять, формируя пусть строгое, зато надежное Сверх-Я. Но как помыслить непроницаемого отца, или мать-туман, мать-болото? К этой студенистой пустоте не прижаться, не обнять, не ударить в сердцах. Такая пустота и безобъектность связывается с образом эмоционально мертвенного родителя, переполненного собственными тревогами до невосприимчивости. Подобные отношения описаны Андре Грином в его знаменитой статье «Комплекс мертвой матери» [6].
Однако, это только часть фактического опыта раннего детства. Как показывает терапевтическое исследование, та же самая мать, несмотря на ее изоляцию в коконе страдания, находила силы для улыбки, могла подобрать слова, чтобы объяснить ребенку свое состояние, входила в его положение. Такой опыт реально был, подобные воспоминания есть, и они актуализируются в процессе психотерапии. Но из-за отвержения вследствие разочарования («аффективной дезинвестиции объекта» в терминах А. Грина), этот имеющийся в психической реальности опыт не распознается, и не может использоваться как опора. Вместо чувства наполненности подобным опытом, царит внутренняя пустота. Сказанное позволяет скорректировать образ Вавилонской башни, созданный Тедом Чаном. В его версии на многих этажах этой грандиозной постройки живут семейства людей, обеспечивающих транзит строителей. Обычные семьи: гостеприимные, любопытные, заботливые, и в целом довольные своей жизнью. Но при нарциссизме такие слова, как «простота», «обычность», «довольство», «семейственность» вызывают неприязненные чувства. Это то, чем, как ему кажется, нарциссический человек, не обладает; что вызывает зависть и ненависть. Его Вавилонская башня пуста. Или же она заселяется голосами, такими, как у почти любого персонажа Достоевского. Они мучительны для других и мучаются сами в припадках богоподобия и ничтожности.
Третья особенность: фантазийно великое Я нарциссизма функционирует как психический насос. В своей крайней форме грандиозность проявляется в асоциальности, то есть в использовании людей, изощренном и, как правило, скрытом. Эта скрытность сочетается с образом тайного правительства Вавилона, сооружающего Башню для достижения богоподобных высот; изощренностью пропитан тоталитарный лидер, гипнотический «отец народов», который ловко очаровывает массы. Однако наличие власти не дает фундаментального чувства безопасности. Потому как на глубинном уровне хозяин нарциссической башни-насоса осведомлен о своей крайней зависимости от окружения. Его башня, не имея надежного основания, вынуждена беспрерывно качать.
Было сказано, что при нарциссизме произошел специфический сбой. Внутренний объект не был инсталлирован должным образом, а значит, не может выполнять свои основные функции: энергетическую подпитку и защиту от стимулов. Вместо опоры на ядро собственной личности, такой человек постоянно сканирует окружение, и по-младенчески требует внимания к своей персоне, тем самым истощая, выкачивая других людей. Мать годовалого ребенка знает, что постоянный психический фокус на нем труден, но необходим для развития. Нарциссичный взрослый ждет, что окружение, подобно матери, будет постоянно настроено на него. Причем не просто ждет: он требует и гневается, не получая желанного. Своими ожиданиями и требовательностью он высасывает психические ресурсы других людей. В этом он похож на младенца, но с одним важным отличием. Младенец может использовать то, что ему дают для своего развития, нарциссичный взрослый – нет. Из-за отворачивания от объекта, его блага выкачиваются, но к нему не испытывается признательность. Что приводит к злокачественной зависимости. Как сидящий на нефтяной игле магнат приторчался и уже не в силах отказаться от денежных «приходов». Как алчный раджа из советского мультфильма не способен сказать «довольно», и его заваливает золотом, которое обращается в черепки. Как один, так и другой не совершают волевой акт, в котором признавалась бы достаточность полученного, и, соответственно, они не могут ощутить полноту внутри себя. Вместо благодарности за полученное, они продолжают требовать бо́льшего, однако насытиться не могут.
Вездесущее Нечто
Если в первом рассказе сборника нарциссизм, уязвленный от столкновения человека со своей малостью, стремится к раздутию, то в последнем – Тед Чан описал диаметрально противоположную ситуацию. Небеса решили не дожидаться, когда игла человеческой гордыни проткнет их, и сами вторглись на землю. Контакты двух миров похожи на стихийные бедствия: нисходящий с небес ангел вспарывает асфальт, повреждает здания, ослепляет, глушит, несет увечья и смерть тем, кто по воле случая оказался неподалеку. Провозгласив что-то вроде «да узрите силу Господа!», он отбывает обратно, а свидетели его явления остаются разбираться с последствиями. Пострадавшие собираются в терапевтические группы, в которых неизбежно расщепление между идеализацией и негодованием. Их нетрудно понять: некто отнял жизни близких или их собственное здоровье, и он же заставляет признать свершившееся благодеянием. У Вавилона, во времена сокрытого Бога, хотя бы был выбор, благодарить его или нет. Здесь же, в мире этого рассказа, где граница с божественной сферой стала опасно проницаемой, неблагодарные автоматически попадают в ад. Цена гнева и обиды на Господа велика. Поэтому терапевтические группы стремятся помочь участникам преодолеть эти чувства.
Известно, что групповой сеттинг (однородные группы) подходит для совладания с психической травмой, а пришествие ангела подобно травматическому разрыву в ткани привычной реальности. Группа хороша, но в ней есть постоянный риск использования идеализации в виде защиты. Как это происходит? Парализующий страх и ощущение собственного бессилия, – то, что и делает некое событие травмирующим, – переворачиваются психикой в реакцию превознесения: участники групп начинают славить того, кто принес им столько бед. Искренне? Да. Настолько же, насколько искренне заложники оправдывают террористов. Но помимо этого, есть еще кое-что, способствующее идеализации. Явление ангела приносит не только разрушение и смерть. Спонтанным образом он излечивает болезни и врожденные аномалии. Однако это ничем не заслуженное, рандомное исцеление одного, усиливает ревность и зависть других, особенно тех, кто сам претерпел лишение. Мир этого рассказа умещается в описанную Мелани Кляйн параноидно-шизоидную позицию. Вот некоторые ее особенности: ощущение собственного бессилия и панический страх, проницаемость границ, непредсказуемость лишения и дара, в получение которого нельзя поверить, потому как божество этого мира – слепая и непредсказуемая сила.
Впрочем, автор позаботился о читателе и не оставил его в беспросветной параноидности. В конце повествования один из героев переживает откровение, когда внезапно всё становится понятным. Это пиковое чувство в фантазии Теда Чана стало обретением знания. Когда Нил Фиск понял, что:
«…каждое событие во Вселенной являлось недвусмысленной причиной любить Господа. Ни одно обстоятельство не могло быть преградой или помехой – лишь новой причиной для благодарности, поводом для любви». «Он был благодарен за боль, которую перенес, и каялся, что не сразу распознал в ней дар; он восторгался тем, что ему открыли его истинное предназначение. Он понимал, что жизнь есть незаслуженная щедрость, что даже праведники не достойны великолепия смертного плана. Для него не осталось загадок, потому что он понял: все в жизни есть любовь, даже боль. Особенно боль» (курсив – И. Н.) (с., 309).
В одном из своих ключевых текстов [7] Фрейд объясняет, что вспышка маниакального состояния дает временное облегчение от долгого меланхолического гнета. Также и в приведенном фрагменте рассказа, герой больше не ощущает двусмысленности, ничто не препятствует его экзальтированному чувству, даже боль с помощью мании возвеличивается в удовольствие. Если оценивать художественное произведение по нарастанию и удержанию напряжения, и его оргазмическому сбросу в финале, то автор отлично справился со своей задачей. Но когда эмоциональная волна отступает, в безграничном чувстве Нила Фиска к Господу обнаруживается трещина. Проблема в том, что чем более великим становится некий объект, тем ничтожнее ощущается собственное Я. Даже праведники, как чувствует герой, недостойны жизни в этом великолепии.
Раньше, в первом рассказе, Бог Вавилона своей сокрытостью побуждал к познанию мира, здесь – представлен иной вариант божества. Это не скрытый в глубинах, непознаваемый, но способствующий развитию объект. Напротив, это Нечто, заслоняющее собой всё сущее. В мертвенно-холодном свете его величия даже праведники смертельно виновны и не заслуживают такой простой вещи, как жизнь в объективной реальности.
Возлюбить виновника несчастий
Теперь необходимо вернуться к началу и рассказать историю, в финале которой герой пережил откровение. Нил Фиск никогда не был религиозен, напротив, как бы забавно это не звучало, он неверующий в этом зашкаливающе религиозном мире. Долгое время он слышал о явлениях ангелов только из выпусков новостей. Он старался держаться от Бога на безопасном расстоянии, и решать человеческие проблемы человеческими средствами. Конечно, он понимал, что из-за неверия после смерти отправится в Преисподнюю, но ему казалось, что жизнь в аду ненамного хуже земной. «Разумеется, все знали, что на Небесах несравнимо прекрасней, но Нилу они всегда казались слишком далекими, как богатство, или слава, или гламур. Такие люди, как он, после смерти отправлялись в ад, и Нил не видел смысла менять свою жизнь в надежде избегнуть этого. А поскольку прежде Бог не принимал никакого участия в его судьбе, он не боялся отлучения от Господа» (с. 284).
Неверие Фиска было связано с врожденной аномалией, из-за которой его левое бедро стало на несколько дюймов короче правого. В детстве он пытался понять, наказал ли его Бог, но в итоге нашел компромиссное решение: быть от Господа на дистанции, не винить, но и не благодарить его. Долгое время Нилу удавалось вести обычную жизнь, насколько это возможно в мире проницаемых границ и непредсказуемых вторжений божественного. Но однажды ангел Нафанаил явился в центральном районе города, в то время, когда жена Нила Фиска обедала в кафе поблизости. И когда ревущая стена огня выбила витрину, осколками стекла ее изрезало насмерть. Огромная потеря для каждого, но для Нила в особенности. Ведь его жена Сара – единственная из женщин, чье выражение лица никак не изменилось, когда она увидела его увечную ногу. В отличие от Нила, она верила, причем верила по-настоящему, потому как ее чувства к Богу не обязывали других испытывать то же самое. Эта мудрая женщина никого не пыталась обратить в собственную веру.
Самое важное, что утратил Нил с ее смертью – объект, в котором он бессознательно размещал то, чему не мог найти место в собственной душе: любовь и благодарность. После трагедии его влечения разъединились, и скрытая ненависть к Господу, который, как чувствовал Нил, сделал его калекой, вышла на поверхность. Он мог бы направить гнев на себя и совершить самоубийство, если бы точно знал, что жена отправилась в ад, ведь тогда он смог бы воссоединиться с ней. Но свидетели явления Нафанаила видели, как от тела Сары отделилась душа и вознеслась в Небо.
Пока супруга была жива, Нил поставил проживание былых утрат на паузу. Школьные издевательства над его увечьем, «сбежавший», по словам матери, отец, и, пожалуй, главное, базовое, лишение – вывернутое и укороченное бедро. Стигма, которую человеческий страх и жестокость объясняют как «Бог шельму метит». О реакции Нила на смерть жены автор пишет: «…скорбь эта оживляла и подчеркивала все прежние боли его жизни».
Психоанализ утверждает, что первичная реакция на боль, лишения, утраты – гнев, для которого всегда подыскивается объект. Очевидно, что для Фиска виновник двух его главных несчастий, – аномалии бедра и смерти жены, – Господь. Но трагизм ситуации в том, что ради воссоединения с женой Нилу Фиску нужно было возлюбить этого агента лишений. Возлюбить, но с корыстной целью: попасть в рай, чтобы быть вместе с Сарой. Однако «…Нил обиделся на Бога. Сара была величайшим благословением его жизни, а Бог ее отнял. И теперь он должен возлюбить Его за это? Похититель словно требовал любви в качестве выкупа за возвращение Сары. С покорностью Нил бы справился, но искренняя, чистосердечная любовь? Заплатить такой выкуп он не мог» (с. 294).
Область личного всемогущества
Нил стал искать «повод возлюбить» Господа. Но обнаружил только риторические уловки проповедников и восхищенные речи тех, кто уверовал на все 100%. Словоблудие первых он не мог применить к себе, вторые же, захлебываясь в океанических чувствах, не могли подобрать для них слов. Тогда Нил Фиск по-настоящему отчаялся. Настолько, что решился на разговор с родителями покойной жены, хотя знал, что это большая ошибка. Они всегда недолюбливали его, а теперь нашелся повод, чтобы вложить в него весь запас мстительных чувств. Фиск пришел за советом, а они обвинили его в смерти любимой дочери. По их версии Господь забрал Сару, чтобы преподать Нилу урок. «По чистой случайности он услышал это утверждение в момент наибольшей уязвимости, когда оно могло произвести самый сильный эффект. Нил не считал, что его свойственники правы, однако начал гадать, не следовало ли прислушаться к их мнению. Быть может, думал он, лучше жить в истории, где праведники получают вознаграждение, а грешники – наказание, даже если критерии праведности и греха ему недоступны, чем существовать в реальности, которая вообще лишена справедливости» (с. 297-298).
В этом фрагменте раскрывается одна из главных особенностей мира рассказа. Он лишен предсказуемости и справедливости. Божественное здесь – стихийно, оно подобно перепадам давления, областям наименьшего сопротивления, результирующим сил и т. д. Такое божественное не интеллектуальное, не психическое; скорее, физическое или физиологическое.
Как уживаться с подобной формой божества? В своих текстах Дональд Винникотт подчеркивает: чтобы сохранить ощущение контроля, психика стремится собирать всё происходящее в области личного (фантазийного) всемогущества. В особенности, потенциально травмирующие события, как, например, непредсказуемые вторжения божества. Значит, обитатель этого мира будет искать способы охватить божественное сферой собственной психики. Одно возможное решение – пытаться очеловечить божественное Нечто (по своей природе нечеловеческое), другое – деформировать собственное Я.
Как начал подозревать Нил Фиск после разговора с родителями жены, если он претерпевает мучения, то, возможно, заслужил это. Такая психическая операция по вменению себе вины до некоторой степени полезна, так как включает непредсказуемые события в область личного всемогущества, и нечто неохватное становится объято психической сферой. Кроме того, создается иллюзия контроля: если причина бедствий в моей плохости, то когда-нибудь я смогу исправить ее. Рональд Фэйрберн называет это «моральной защитой», формулируя ее таким образом: лучше быть грешником в мире, который управляется добрым Богом, чем праведником в мире под властью Дьявола. Такое решение – деформировать Я в виновное – кажется наименее затратным. Особенно если сравнивать его с попыткой совладания с божественным Нечто, которое с каждым ангельским вторжением вновь сталкивает людей с непредсказуемостью.
Светоискатель
Далее по тексту рассказа появляется один из вопиющих примеров божественной несправедливости. При пересечении ангелом границы миров, вспыхивает Небесный свет, и как выяснилось, увидевший этот свет, вне зависимости от тяжести грехов попадает в рай. Даже серийный насильник и убийца Барри Ларсен, который прятал тело последней жертвы и случайно узрел ангельский свет, после казни вознесся в Небо. Родственники жертв негодовали, священники подыскивали утешительные идеи, вроде той, что в луче света маньяк претерпел страдания «весом» в несколько жизней. Отчаявшийся Нил Фиск понял, что Небесный свет является отличным компромиссным решением. Сохранив эгоистичную любовь к жене, он сможет, минуя чувство благодарности к Богу, попасть на Небеса. Он испытывал отвращение к этой идее, понимал, что она сродни промывке мозгов, но уже не мог отказаться от нее. Так он оказался в компании светоискателей.
В некоторых локациях пришествия ангелов случались гораздо чаще обычного, и, как правило, это были негостеприимные места, вроде пустыни, до горизонта изрезанной огромными трещинами. Сооружая палаточные городки, здесь собирались ловцы Небесного света. Они разъезжали на внедорожниках, и, увидев начало явления, старались подобраться к лучу Света как можно ближе. По статистике половина из них попадала в ад, но душу отчаявшегося греет надежда внезапного спасения. Некоторым везло в их светоисканиях, другие погибали под волной разрушений во время пришествия, третьи умирали собственной смертью, так и не найдя спасения.
Преследуя ангела на своем внедорожнике, Нил получил травму. Истекая кровью, он понимал, что не дождется спасателей. Но произошло чудо: он узрел Небесный свет и пережил откровение. Однако цитата, приведенная выше, была неполной. Вспомним последние предложения и добавим окончание: «Для него не осталось загадок, потому что он понял: все в жизни есть любовь, даже боль. Особенно боль. Поэтому, когда несколько минут спустя Нил умер от потери крови, он действительно заслуживал спасения. И Бог все равно отправил его в ад» (с. 309).
Проповедник безликого Нечто
Неожиданно, нелогично, немилосердно. И как понять случившееся с Нилом Фиском? Один из очевидцев, Итан Мид, стал искать объяснение. С самого детства он верил, что Господь подготовил для него особую миссию, и ждал знака, который раскроет его призвание. «Он хотел бы стать проповедником, но ему нечего было рассказать пастве; смутные ожидания тут не годились. Он жаждал встречи с Божественным, жаждал откровения» (с. 289). Из авторского описания этого героя ясно читается его нарциссическая пустотность и ожидание великой, заполняющей пустоту, миссии. Когда одно из явлений случилось недалеко от парковки и трещина в асфальте дошла до Итана, – он понял, что это знак: Господь указал ему путь. Наконец-то его пустотно-серое Я окрасится богоизбранностью. Но, как известно, финал любой идеализации – разочарование, и путь, указанный трещиной, ни к чему не привел Итана. «Его жена Клэр предложила считать явление напоминанием о том, что ему следует ценить то, что он имеет, однако Итана это объяснение не удовлетворило. Он полагал, что каждое явление – вне зависимости от места – служило этой цели, а раз он лично стал свидетелем, значит, в этом был некий высший смысл» (с. 290). Однако здравомыслие супруги не оказало на Итана никакого влияния.
Вспомним, что нарциссизм – это не только особый характер, но и нормальное младенческое состояние, в котором нет ничего, кроме Я. Функционируя в этом режиме, ребенок и вправду верит, что каждое явление связано с ним. К несчастью, Итан так и не преодолел эту детскую веру. И если другие взрослые лишь периодически отступают к нарциссизму, то Итан был постоянно фиксирован в этой позиции. Он отверг реальность в ее обыденности и забросил жену с детьми ради высшей цели – проповедовать. Что в его случае означает: пестовать мечты об идеале, в которых уникальное Я нарциссизма сохраняется в фигуре наиболее для этого подходящей, то есть в Боге. Как проповедник Итан получил фантазийную близость к этому идеализированному образу и отверг близость реальную – с женой и детьми. Он соорудил броню из священных текстов, под которой скрыл свое уязвимое Я. Легко представить, как выступая перед толпами страждущих, сознательно или нет, он запускал нарциссический насос. Он качал энергию восхищенных взглядов, направлял ее на возведение грандиозной Башни. Так, говоря о Боге, Итан Мид наконец-то мог чувствовать свою значимость.
Нужно отметить, что его проповедь все-таки сообщала некоторую правду. На последних страницах рассказа Итан говорит своей многочисленной пастве, «…что после смерти их ждет не больше справедливости, чем на смертном плане, однако делает это не для того, чтобы они разочаровались в вере; напротив, он призывает их верить. Итан пытается объяснить, что нельзя любить Бога по заблуждению, что если ты хочешь любить Его, будь готов делать это, невзирая на Его намерения. Господь не справедлив, Господь не благ, Господь не милосерден – и понимание этого есть суть истинной веры» (с. 310).
Не справедлив. Не благ. Не милосерден. Получается, Господь в этом рассказе действительно соответствует безликому Нечто физического мира, о котором говорилось выше. Его ангелы не имеют личных характеристик. Они бездумно провозглашают ритуальные фразы («Да узрите силу Господа!») и беспорядочно разбрасываются энергиями. Такими же безликими становятся узревшие Небесный свет. Они теряют свои зеркала души, их глаза полностью стираются с лица. Блаженные, теперь они не выносят никаких суждений: экзальтация сожгла их мыслительные пути, «ручки» эмоций выкручены на максимум. Это не обновление программы, не перепрошивка, и даже не откат к заводским настройкам. Скорее, короткое замыкание в системе, пробой влечения к смерти с его (само)деструктивной энергией. Пронзенные Небесным светом получили непрекращающийся «приход»: сон разума, беспрепятственное течение энергий, отсутствие внутренних конфликтов. Печально, но контакт с такой формой божественного не способствует психическому развитию, а наоборот, лишает такой возможности.
Что есть любовь
В отличие от блаженных с их комфортом бездумия, остальным приходится терпеть фрустрацию: контролировать эмоции, размышлять, и только потом – действовать. Этот психический труд связан с взрослой частью личности, которой всегда противостоит другая, инфантильная часть, желающая сохранить легкость детского бытия. И вот толпы номинально взрослых в поиске облегчения стекаются к Итану Миду. Из его проповеди следует, что божественная сфера проникает в человеческую, но по собственным импульсам и вне какой бы то ни было связи с людьми. К сожалению, высказав часть правды, Итан не помогает примириться с ней. Призыв «любить Бога, невзирая на Его намерения» отдает отрицанием и самообманом. Как у заложников, которые начинают превозносить террористов. Как у Нила Фиска в его попытке оправдать сначала собственные мучения, а потом фигуру мучителя.
Имеется в виду откровение, которое испытал Фиск в конце рассказа. Когда Небесный свет выжег ему глаза, он понял, что ад – это место, где полностью отсутствует божественная любовь (отсюда название рассказа). И теперь, находясь в Преисподней, «всё, что Нил видит и слышит, всё, к чему он прикасается, причиняет ему боль, и, в отличие от смертного плана, боль эта – не выражение любви Господа, а результат Его отсутствия. Нил страдает намного сильнее, чем при жизни, – и в ответ любит Бога» (с. 311). Тед Чан преподносит это как духовную победу. В действительности же это звучит как: «Да, он бьёт меня, но где-то в глубине души он хороший человек; я верю, что когда-нибудь исправлю его». Или еще честнее: «мучай меня, но не бросай». Вынужденно, мазохистично, зависимо, но точно не любовно.
Трудно согласиться с финальным посылом автора: что Нил страдает намного сильнее, но в ответ любит Бога. Потому как стандартная и неизбежная реакция на любую боль – гнев и отторжение, но никак не любовь к мучающему объекту, даже если он божественен. Ведь террористов, защищаясь от ужаса и беспомощности, идеализируют, но не любят. Также и Нил Фиск, испытывая оставленность Богом и непрерывное мучение в аду, не может любить в ответ. Жаль, но это не духовная победа Нила, как рисует Тед Чан, а обычная рационализация. Тем более, рассказ демонстрирует, что Нил Фиск не был склонен к взрослой любви. Как говорилось, уязвленный нарциссизм похож на адский булимический голод, когда алчное поедание не приводит к насыщению. Пока Сара была рядом, она прикрывала эту психическую дыру Нила. Но со смертью жены нарциссический вакуум, гнев и обвинения вновь стали терзать героя. В этом состоянии способность Нила к любви приближалась к нулю, а когда всё усугубилось адскими мучениями, стрелку заклинило на отрицательных значениях. Гораздо вероятнее, что вместо триумфа веры, Нил Фиск прошел бы иной путь. От страстного неразделенного чувства к ненависти богоборчества и, наконец, к вынужденному безразличию. Именно с этим чувством падшие ангелы в рассказе уныло бредут сквозь смертный план.
В психоанализе (взрослая) любовь – это активный, дающий процесс, связанный с чувством полноты, то есть наполненности психическим объектом. Что толкает к движению печатающий цилиндр Я, приводя к связи с реальностью, и даже больше – к творческому взаимодействию с ней. В противном случае, когда вместо полноты ощущается пустотность, направление меняется на противоположное. Психический вакуум мучителен, и чтобы унять боль запускается нарциссический насос. Его цель: взять от внешней реальности как можно больше, чтобы напитать уязвимое Я. Нарциссизм, растревоженный влечением к самосохранению, квалифицирует отдачу как обеднение. Представьте замерзшего, голодного ребенка, который прячет под обносками украденный кусок хлеба. Он ищет угол, где нет ни одного взгляда. Забившись в него, этот ребенок обратится к аутоэротизму, рассасывая корку в надежде забыться на целую бесконечность. Способен ли он лишиться последнего удовольствия и совершить духовный переворот Нила Фиска? Если смотреть правде в глаза, то, скорее всего, нет. Ни возлюбить, ни смириться, ни даже увидеть то положение, в котором оказался, он не сможет.
Удовольствие vs реальность
Рассказ приобретает всё более трагический оттенок; успех героев оказывается маскировкой провала. Один из них, Итан Мид, обрел великую миссию и стал проповедником, но по факту бросил жену с детьми, надеясь сбежать от внутренней пустоты. Другой герой, Нил Фиск, стыдливо отвернулся от зеркала, когда гибель Сары указала на его психическую хромоту. В искренность любви Нила к Господу верится с трудом: это чувство больше похоже на эйфорию как защиту от депрессии. Тед Чан, пытаясь уберечь героев и читателей от болезненной правды, делает свой выбор, и в этом его можно понять. Ведь, как показывает Фрейд, младенческая тенденция избегания неудовольствия сохраняется у любого взрослого. Однако ценой такого избегания становится приостановка психического развития. Чтобы двигаться вперед, нужно учиться «представлять себе не то, что приятно, а то, что реально» [8], для чего критически важна терпимость к фрустрации.
Выбор невелик: пытаться бежать от психического напряжения versus претерпевать его. Сжиматься и замирать, отдаваясь влечению к смерти – или рискнуть расширить реальность. Зажмуривать глаза, по-детски веруя, что нечто исчезнет само собой – или не отводить взгляд, подбирая слова для выражения опыта.
Есть три профессионала, чья работа в существенной степени зависит от связи между фрустрацией и познанием. Первый из них: ученый. Он старательно ищет формулировки, наиболее точно отражающие объективную реальность. Второй: литератор, который всматривается в безвидное, еще не имеющее образа, пространство художественной реальности. Третий: психоаналитик. Для него за шумом сенсорной стимуляции скрывается единственно важная реальность – психическая. Идентификация с профессиональной ролью помогает каждому из них смиряться с неизбежностью фрустрации, выдерживать неизвестное, чтобы распознавать «не то, что приятно, а то, что реально». Возможный результат стоит усилий, потому как ценна каждая обнаруженная частица объекта: теоретической системы, художественного произведения, суммы гипотез о психике.
Схожей работой распознавания занимается родитель, правда с одним большим отличием. Объект ученого и литератора «живет», пока ему уделяют внимание; объект познания психоаналитика (анализант) активен, но ограничен временем сессии. Тогда как ребенок, объект родительских забот, невероятно активен и почти не стеснен временными границами. В случае ученого и литератора их связь с объектом односторонняя. Ребенок же, получая заботу, в ответ инвестирует родителя. Однако его внимание в меньшей степени исследовательское и больше ориентированное на получение удовольствия. И до некоторой степени это обосновано. Ведь ставки ребенка крайне высоки: чем меньше объектов для инвестиций, тем больше тревоги (все его яйца в одной корзине). Если инвестиции окупаются, то переживаемое удовольствие откладывается в виде психического капитала – основы для будущей независимости, на которой смогут закрепиться частички Я.
Выше уже не раз говорилось о зависимости психики от внешних и внутренних факторов. Теперь, чтобы не поддерживать образ уязвимого, травмированного ребенка, – даже когда это факт психической реальности, – стоит упомянуть один инструмент, доступный с самого рождения. Даже если младенец столкнулся с серьезными проблемами в начале своего пути, он далеко не беззащитен. Ради совладания с тревогой он будет искать формы для выражения самых непереносимых состояний: депривации, переполнения, опустошения, ужаса, спутанности, распада и т. д. Причем, не только экстремальные состояния разума, но любые внешние и внутренние стимулы, превысившие некий порог, – должны обработаться бессознательной фантазией, чтобы получить в психике свою репрезентацию. Гипотетически фантазия непрерывно «рисует» внешний и внутренний миры. В случае непереносимости (непринятия) одного из них, или обоих, создаются альтернативные реальности: Я-насос, Я-башня, вездесущее Нечто, расщепленный на полярности рая и ада мир, Эдемское убежище. Сознательно все эти образования могут ощущаться как пассивные претерпевания, как нечто вынужденное, тогда как на более глубоком уровне они являются результатом совладания с гиперстимуляцией. Любые формы Я и его объекта постоянно воссоздаются в бессознательном, что не только приводит к навязчивому повторению прошлого, но и дает надежду на терапевтическое изменение.
Библиографический список:
- Фрейд З. «Я и Оно», с. 262 / Хрестоматия: в 3 томах, т. 1: Основные понятия, теории и методы психоанализа.
- Фрейд З. «Неудовлетворенность культурой», с. 83-160 / Хрестоматия: в 3 томах, т. 2: Вопросы общества и происхождение религии.
- Фрейд З. «Я и Оно», с. 264 / Хрестоматия: в 3 томах, т. 1: Основные понятия, теории и методы психоанализа.
- Кляйн И. «О развитии психического функционирования», с. 189 / Психоаналитические труды Мелани Кляйн: в 6 томах, т. 6: Зависть и благодарность.
- Винникотт Д. «Страх психического расстройства», с. 168-178 / Британская школа психоанализа под ред. В.В. Старовойтова.
- Грин А. «Мертвая мать» с. 249-288 / Нарциссизм жизни, нарциссизм смерти.
- Фрейд З. «Печаль и меланхолия» с.151-170 / Хрестоматия: в 3 томах, т. 1: Основные понятия, теории и методы психоанализа.
- Фрейд З. «Положения о двух принципах психического события» с. 32 / Собрание сочинений Зигмунда Фрейда: в 26 томах, т. 13 Статьи по метапсихологии.
Автор: Илья Викторович Никифоров
Психоаналитик, выпускник и преподаватель Института Психоанализа