Признавая существование тех или иных врожденных психологических качеств, мы должны понимать, что они не появляются сразу после рождения, а формируются в тот самый период, который рождению и предшествует. Поэтому высокий интеллект Анны, её интуиция и способность к логическим рассуждениям, которые являлись ее врожденными свойствами, показывают нам, что и в утробе матери Анна-плод могла обладать высокими ментальными свойствами, в частности, способностью фиксировать фетальные переживания (загрузки). Это подтверждается поэтической одарённостью девушки.
Хорошая память Анны с лёгкостью могла, когда это было нужно, доставать из бессознательного воспоминания, которые определяли её способность к фантазированию. Фетальные загрузки выработали у неё способность к большой выдержке, выносливости и упрямству. Её доброта и сочувствие, а позднее и любовь к отцу, могли стать ответом на все те травмы фетального периода, которые она переживала. Они же и наложили отпечаток на поведение Анны: её чрезмерности, сочетанию веселья и грусти.
Поскольку наличие врожденных свойств я объясняю фетальным знакомством с определенным внешним для плода воздействием, так же и недоразвитие или полное выпадение некоторых свойств, я вынужден признавать, как форму проявления дефицита этих самых фетальных переживаний. Поэтому отсутствие у Анны каких-либо сексуальных элементов душевной жизни, на что обратил наше внимание Брейер, позволяют сделать предположение о том, что в фетальном периоде она была лишена переживаний сексуального удовольствия – беременная ею мать избегала каких-либо проявлений сексуального характера. Иными словами, как я предполагаю, Анна (здесь мы имеем в виду её психический аппарат) не имела никакого представления о том, как должна происходить утилизация сексуального напряжения.
Одиночество в детстве, возможно, её самоотстранённость от окружающего ее мира, позволили ей свободно входить в собственные воспоминания, а тем самым и выработать в себе способность видеть сновидения наяву, что она называла «частным театром». Она не только легко входила в это состояние и выходила из него, но и умело прятала эти свои способности от окружающих. Этими своими способностями она напомнила мне пациентку Ш. Ференци, о которой шла речь в работе «По следам столетнего случая». Всё это в совокупности указывает на присущую людям способность использовать те свои свойства, под которым мы подразумеваем свойства измененного сознания. Но поскольку мы уже прошли период развития, не встретив при этом тех моментов, которые обучают вхождению и выходу в/из состояния измененного сознания, я этот феномен также отнесу к фетальным приобретениям.
Объясняя природу симптомов Анны, замечу, что ее способность свободно входить и выходить из состояния измененного сознания, в момент заболевания её отца дала сбой. Не желая видеть страдания отца, она все больше предпочитала оставаться в той форме сознания, в которой оно функционировало по фетальному образу и подобию. Таким образом она сама не видела страданий отца, чем «лишала» и его переживаний. В этом ей помогало её витание в сказках. Она, опираясь на мотивы сказок и их волшебства, как бы думала, мечтала и заменяла в страданиях своего отца собой. «Лучше я, папа, чем ты», – говорила она сама себе в своем бессознательном и примеряла на себе симптомы некоего заболевания (состояния). Напомню читателю, что в позапрошлом веке об антибиотиках ничего не было известно, а гнойный плеврит, кроме прочего, проявляется повышением температуры, которую ничем нельзя сбить, тяжелым лихорадочным состоянием, переходящим в бред и сильными болями. Поэтому для девушки, близко к себе принимающей страдания любимого человека, существовала только одна способность пережить всё это – уйти от реальности и принять на себя его страдания. Трудно сказать, к месту или не к месту об этом напоминать, но от такого же заболевания тридцатью годами позже умер Д.П. Шребер. И пусть из случая Анны нам ничего не известно о страданиях её отца, из случая Шребера мы знаем, что терминальная стадия этого заболевания (гнойного воспаления плевры) также характеризуется психическими нарушениями. Иными словами, у Анны в момент выхаживания отца, имелась возможность скопировать для себя симптомы его заболевания, и тем самым оживить свои фетальные переживания, которые так или иначе всё ещё блуждали в её бессознательном.
Если бы речь шла о болезни матери, то мне легко было бы объяснить этот «обмен» симптомами тем самым способом, который существует в системе «Мать – Плод», которым мать берёт на себя переживания своего плода, а плод – переживания своей матери. Но в данном случае речь идет о мужчине, который никакого отношения к фетальной жизни Анны не имел. Однако учитывая, что феномен «обмена» всё же существовал, я могу сделать предположение, что мать и отец в бессознательном Анны, да и в реальности поменялись своими ролями, где отец взял на себя заботу о дочери. Косвенно это моё предположение подтверждается полной асексуальностью матери Анны, на которую указывает асексуальность самой Анны. Подозреваю, что мать Анны была напрочь лишена материнского инстинкта, а отец, видя материнскую холодность, конвертировал свой отцовский инстинкт в материнский.
«Но, что же тогда подразумевается под фетальными воспоминаниями в случае Анны?» – может спросить читатель.
Начну с психотического состояния, которое развилось у Анны в период болезни отца, но сразу оговорюсь, что всё то, что Й. Брейер называл первопричиной, я таковой не считаю, поскольку, судя по симптомам болезни Анны, нечто подобное она переживала в периоде внутриутробного развития.
В случае Анны я нахожу новое подтверждение своих предположений, что психоз – это форма оживления фетальных воспоминаний, выдвинутых в работах о Шребере. В данном случае я тоже буду исходить из этих позиций. С этих же позиций я буду рассматривать и симптомы, связанные с нарушением зрения Анны, её контрактуры, параличи и нарушения речи.
Как известно, к первым нервным симптомам, которые появились у Анны, Брейер Й. отнес кашель. Этот симптом в своей работе «О Доре и её фетальных воспоминаниях» я объяснял следствием фетального сдавливания плода, а теперь попытаюсь расширить свое толкование. Находясь в утробе, плод как рыба заглатывает околоплодные воды, а затем их выплевывает. Таким образом он вроде как дышит под водой. Появление кашля я объясняю нарушением именно этого, старого как мир, способа обмена между внутренними и внешними средами. Поскольку каждый из нас мог ощущать невозможность вдохнуть при сильном сжатии тела, все мы можем понять, что при сильном сжатии плода и он лишается способности к к заглатыванию околоплодных вод.
Возможно, читатель, прочитавший эти строки, будет испытывать непонимание того, как кашель может быть отнесён к следствиям фетального сдавливания плода, если воздуха в воздухопроводящих путях плода нет и быть не может до первого вздоха, а это исключает внутриутробный кашель как таковой.
Я не вижу здесь никакой ошибки, поскольку кашель – это рефлекторный процесс, который возникает не в результате воздействия воздуха на воздухопроводящие пути, а раздражения соответствующим агентом рецепторов, расположенных на этих путях. А элементом такого раздражителя (скорее всего) является содержимое воздухопроводящих путей (слизь), появление и исчезновение которого и приводит к появлению и исчезновению раздражения чувствительных нервов, в ответ на которое появляется кашель. Думаю, что внутриутробное промывание верхних дыхательных путей и, что важно в нашем случае, голосовой щели плода и является способом удаления из них раздражающих элементов, какими могут быть клетки, частицы мекония, слизи и т.п. Тот, кто хотя бы один раз поперхивался, вспомнит, наверное, о том, что в этот момент нарушаются и голосовые функции, а иногда на некоторое время возникает и афония.
На фетальную природу афазии указывает совпадение её по времени со схожим со сном состоянием, которое возникало у Анны после обеда. Конечно, я далек от того, чтобы абсолютно любое послеобеденное желание поспать относить к невротическим симптомам. Но в случае Анны этот симптом имел особенности: более длительный период сна (до захода солнца), после которого развивалось беспокойство. Думаю, что возврат во время сна в фетальное состояние, напоминало ей об этом внутриутробном закупоривании голосовой щели и возбуждало бессознательные воспоминания о тяжёлом состоянии. Нечто аналогичное (чувство неудовольствия после сна, правда, ночного) я наблюдал и в случае Шребера. Тогда я сделал предположение, что во время сна Шребер окунался в фетальные воспоминания, которые отравляли его утреннее настроение. Повторяться не буду, желающие могут ознакомиться с моими предположениями в работе «Шребер. Другой взгляд на случай». Если во время фетальных «неприятностей» плод мог «говорить» о своём состоянии через внутриутробное «бушевание», то в реальной жизни это «бушевание» проявлялось моторной активностью, посредством которой она выдавала своё паническое настроение. Сразу оговорюсь, что ещё одним механизмом, препятствующим свободному току внутриутробной жидкости в дыхательных путях, может быть обвитие шеи пуповиной. А присутствие змей в галлюцинациях Анны, может быть косвенным тому подтверждением. Вспомним, что одна из змей появилась тогда, когда Анна наклонилась, чтобы снять с куста, упавший туда обруч (думаю, что в этот момент, в тот момент, когда она наклонилась, слизь попала на её голосовую щель, перекрыла ее, заставила откашляться (о чём нам ничего не известно) и выпустила на поверхность сознания воспоминания о пуповине – змее).
А теперь, обратимся к двойственному сознанию, которое обнаружил у Анны Йозеф Брейер. То, что в одном состоянии его «пациентка могла довольно хорошо ориентироваться в своём окружении, была печальна и боязлива, короче говоря, оставалась относительно нормальной; а в другом состоянии она испытывала галлюцинации и становилась буйной (ругалась, бросалась подушками в людей, отрывала кнопки с белья и покрывал, и делала много чего подобного), безусловно, должны быть мотивированны некими внутренними причинами, за которыми я вижу некие, спрятанные от сознания воспоминания. Здесь я сделаю более смелое предположение о том, что обвитие шеи пуповиной, могло вызывать у Анны-плода и кратковременную потерю сознания, после которого она теряла всякий контакт с фетальной реальностью, которые могли быть интерпретированы как провалы в памяти. Этот феномен прослеживается и в поведении Анны, в форме тех же самых провалов памяти (если во время этой фазы в комнате происходили какие-либо изменения, кто-нибудь входил или выходил, то она возвращалась в реальность и жаловалась на то, что у неё нет времени, а в её сознательных представлениях обнаруживались провалы памяти).
В случае Анны мы видим, что «за каждым метанием подушек и прочими подобными действиями», т.е. активными действиями, которые осуществляла сама Анна, следовали её же «жалобы на то, что ей умышленно наносят вред». Конечно, в доме самой Анны никто никакого вреда, ей не причинял. Но подушками то она кидалась, а это говорит уже в пользу того, что состояние некоего на неё воздействия она всё же переживала.
Считаю, что здесь будет уместным обратить внимание читателя на символические действия, которыми являются метания подушек. Символ подушки в психозе и неврозе дорогого стоит. На подушку кладут голову во время сна, в подушку плачут и ей доверяют тайны, с ней разговаривают, подушку накладывают на живот (желая показать беременность), подушку используют для смягчения удара, подушками дерутся и их бросают, подушку обнимают и т.д. Использование подушки в качестве предмета для метания, чтобы отогнать от себя людей на определенное расстояние, тоже должно для нас что-то обозначать. Ведь для метания в человека можно было найти и другие предметы. Получается, что через метание подушек, Анна отрицала свою беременность.
Уже одного того факта, что посредством подушки можно «стать» вдруг беременной, было бы достаточно для того, чтобы утверждать, что подушка является символом беременности. Но поведение Анны подбрасывает нам новые символы. Проинтерпретируем их.
Поскольку на подушку кладут голову во время сна, она становится для неё неким ложем. В свою очередь голова, являющаяся репрезентирующим признаком любой личности, и до рождения она является всем тем, что определяет психические функции плода. Она соединяет психический аппарат плода с психическим аппаратом матери, формируя новую психологическую структуру, которую я называю «Мега-Я».
Разобравшись с тем, что кладется на подушку, присмотримся к ложу, которое формируется головой. Вероятно, читатель видел в фильмах, либо хотя бы раз в жизни и сам делал так, но иногда люди кладут голову на одну подушку, прикрывая её другой. Это действие избавляет их от шума, либо уменьшает головную боль в реальности, но имеет и символическое значение: ложе означает место для головы. При этом необходимо отметить, что голова сама формирует внутренний объем ложе, как это делает плод. В этом я вижу единый для них признак, который заключается в способности формировать вокруг себя некую среду.
А теперь посмотрим на роль подушки, принимающей девичьи слезы. Девичьи слезы означают для нас конечное выражение эмоционального конфликта, развившегося в голове девицы, лежащей на неком ложе. И выглядит это примерно так же, как и в истории с плодом. У плода имеются, как я предположил ранее в работе «Травмы и удовольствия фетального периода», свои поводы для эмоциональных переживаний. Поскольку новорожденный уже умеет лить слёзы, сделаем предположение, что и это свойство – лить слёзы на подушку (ложе) является общим для плода и для головы.
Необходимость доверять своей подушке не только слёзы, но и тайны, также сводит к одному общему символическому значению озадаченной головы с плодом. Сама по себе жизнь плода на протяжении веков являлась непостижимой тайной для человека. Только после изобретения Рентгеном своего аппарата стало возможным, заглянуть внутрь человека и увидеть там плод. Техники ультразвуковых исследований ещё больше развили наши представления о жизни плода.
Эти разговоры с подушкой подводят нас к разговорам, которые были обращены к плоду. Нужно отметить, что никто и никогда не ставил под сомнение способность плода слышать, хотя почти все матери и отцы исходят именно из этого никем не установленного факта того, что плод их слышит, когда те разговаривают с ним.
Использование подушки для смягчения ударов отлично согласуется с охранной функцией детского места, посредством которого плод защищается от нежелательного физического воздействия.
Таким образом мы, пусть и не со всех сторон, рассмотрели общий символизм подушки, беременности и детского места. В таком случае возникает вопрос, почему Анна кидалась подушками.
В этом мы должны увидеть некое символическое поведение, источники которого каким-то образом связаны с периодом фетального развития. Использование подушки в качестве метательного предмета, может означать, как реконструкцию фетальной жизни – выбрасывания плода, с одной стороны, так и повторение (обыгрывание) травмирующих воспоминаний.
Факт того, что обыгрывание фетальных переживаний происходило в период абсансов (периоды кратковременного отсутствия сознания), сам по себе связывает в один узел особое состояние сознания с фетальными симптомами. Как я считаю, исчезновение сознания Анны не происходило в никуда, если можно так сказать, оно возвращалось к предыдущим формам функционирования. Могу даже расширить свои предположения и заявить, что любое изменение состояние сознания, даже, если это «взгляд в будущее», является примером регрессии – возврата психического аппарата к тем самым предыдущим формам функционирования, которые и проявляются в форме бреда.
Вернемся к абсансам. В такие моменты свою речь Анна прерывала на середине фразы, а затем повторяла последнее сказанное ею слово, чтобы спустя короткое время опять продолжать прерванную ею речь. Думаю, что в этот момент она освобождалась от воспоминаний, возвращалась в реальность, «разгоняла» свой психический аппарат и продолжала свою сознательную деятельность.
А теперь представим себе ситуацию, при которой во время разговора кого-либо из нас, в сознание встревают травматичные воспоминания. В таком случае мы одной частью личности продолжаем разговор, а другой пытаемся проработать эти самые воспоминания. Вот и Анна в моменты двойного сознания выглядела так, будто «не была полностью избавлена от расстройств». И, даже, напротив, снующий вниз-вверх между воспоминаниями и реальностью её понятийный аппарат в каждый момент через её поведение отражал тот уровень психического аппарата, на котором он в данный момент находился. Внешне это проявлялось в том, что существовали «молниеносные смены настроения из одной крайности в другую, мимолётная весёлость, обычно нелегко переносимые состояния сильной тревоги, упорное сопротивление по отношению к любым терапевтическим мероприятиям, видение страшных галлюцинаций, в которых царили чёрные змеи, их она видела в своих волосах, на шнурках и т.п.». Своё двойственное сознание она осознавала, поэтому «в периоды совершенно ясного сознания она жаловалась на полный мрак в голове, на то, что она не способна думать, что вскоре станет слепой и глухой, что в её душе присутствуют два Я, Я истинное и Я другое, плохое, принуждающее её совершать что-то злое и т. д.».
В своей работе «О конструкциях «Я» я сделал предположение о том, что наше «Я» не является монолитным, а состоит из множества «Я». Каждое их этих «Я» выполняет свою функцию, о которой мы можем судить по автоматизму (бессознательности) действий в тот самый момент, когда мы занятые основным делом (строгаем доску, готовим пищу (и т.д.), думаем: «Что будем делать завтра?», «Как дети, родные?», к примеру). О одновременном функционирование всех наших «Я» мы можем догадаться по ясности ума, которое в этот момент у нас присутствует. Но в тот момент, когда одно «Я» перестает работать, мы можем заметить это по некоторой (мозаичной) тупости, которую сами же и замечаем: нас начинает «клинить». Вот и у Анны, судя по всему, происходило выпадение функций некоторых «Я», поэтому в этот момент она «жаловалась на полный мрак в голове, на то, что она не способна думать».
Но, как я думаю, функции наших «Я» могут не только выпадать, но и усиливаться. Ранее находившееся в подчиненном состоянии одно «Я», может настолько активироваться, что начинает функционировать наравне с основным «Я» и тогда в наших действиях возникает некоторая двойственность. В случае Анны, это состояние проявлялось двойственностью существования (страбизм, диплопия, боли в одной половине тела, контрактуры, анестезия, параличи, ощущение самостоятельного движения конечностей, жалобы на то, что её что-то мучает, дезорганизация речи, ей явно не хватало запаса слов, парафазия, использование иностранной речи и др.). Создалось такое впечатление, что её второе «Я» не только пыталось «выровняться» в функциях с основной личности и доминировать над ней и тогда она и сама не замечала того, что говорит на иностранном языке.
Было бы интересно узнать точку зрения неврологов на симптомы локомоторных нарушений, которые имела Анна, поскольку все они имеют признаки выпадения функций той или иной проводящей системы. Для себя я определил их как состояние идентичное тому состоянию, которое возникает у людей, перенесших инсульт. Но ни инсульта, ни других органических нарушений со стороны ЦНС у Анны выявлено не было. И тогда приходится согласиться с Брейером, что все эти симптомы носят психогенный характер.
Это подтверждается новым психотическим статусом, который возник у Анны после смерти отца. Ведь тогда Анна вообще впала в ступор, что указывает на то, что вообще все её «Я» отказались от доминирования и формирования её поведения. Брейер заметил это и записал, что «из него она вышла совершенно другим существом». Оживим в памяти это её состояние, но сначала я хотел бы провести аналогию с тем состоянием, которое имеет младенец, научившийся отличать одних людей от других.
«Пациентка жаловалась, что не узнаёт людей. Сейчас ей приходилось прибегать к очень хлопотливой «recognising work» (в переводе с английского «работа по узнаванию»), говоря самой себе примерно следующее, да, нос у него такой, волосы такие, следовательно, это должен быть господин такой-то. Все люди превратились для неё в какое-то подобие восковых фигур, не имеющих к ней никакого отношения. Присутствие некоторых близких родственников стало для неё необычайно мучительным, к тому же этот «негативный инстинкт» разрастался всё больше и больше. Если в комнате появлялся кто-то из тех людей, кого Анна О. раньше встречала с огромной радостью, то теперь она разделяла с ним общество лишь на короткое время, чтобы затем опять погрузиться в свои раздумья, а присутствующий человек для неё исчезал«. Следует предположить, что одним из тех людей, с кем она старалась не оставаться наедине, была её мать. Этот вывод следует из слов Брейера: «И только меня она никогда не теряла из своего поля зрения. Когда бы я ни появился, она неизменно проявляла ко мне участие, сразу становясь оживлённой при моём обращении», где нет исключения и для матери.
Но поскольку иногда контакт терялся и с Брейером, а это было в тот момент, когда она находилась в «галлюцинаторных абсансах», прерывался и этот контакт.
Негативная галлюцинация
Интересным феноменом, который развился у Анны – её негативные галлюцинации: она не замечала (игнорировала) присутствие в своей комнате постороннего лица, которым был мужчина-врач. Заметила она его только после того, как он пустил ей в лицо столб дыма от сигары. Интересна и её реакция: когда она его увидела, сразу бросилась к двери, чтобы вытащить из замка ключ, но не смогла этого сделать, так как упала без чувств на пол. За этим последовала новая череда реакций: придя в себя, она пережила взрыв гнева, который сменился приступом страха.
Мы должна понять причины такого поведения и выяснить природу его возникновения. Но сейчас нам это сделать невозможно, а поэтому, мы сами должны сделать предположение о том, что же произошло в психическом аппарате Анны, т.е. подключить собственный аналитический опыт. Поможет нам в этом понимание символических действий. Закрытая дверь, замок и ключ в психоанализе интерпретируются как отношения между женским и мужским. Приведение себя в бесчувственное и горизонтальное состояние – публичное (в комнате присутствовали другие лица) предложение мужчине своего тела. Её попытка вытащить из замка ключ, мы должны понимать, как предложение остаться в комнате. Казалось бы, что здесь всё понятно: женщина «хочет» вступить с мужчиной в определенные отношения. Но из этого ряда символических действий выпадают реакции аффекта (гнев и страх), которые делают для мужчины невозможным принять, «сделанные ею предложения». Поэтому я прихожу к выводу, что все это является чистой воды истерическими симптомами, которые вписываются в имеющийся у Анны диагноз истерии: с одной стороны, симптомы преследуют вполне понятную цель, а, с другой, препятствуют её достижению. Иными словами, влечения подвергаются вытеснению. Мы даже можем предположить, что реакции аффекта не столько относятся, к вошедшему в комнату мужчине, сколько к самой себе: её «Сверх-Я» выступило в форме наказывающей инстанции в отношении «Я», а «Я», избавляясь от давления «Сверх-Я», всё это спроецировало во внешний мир. Эта мгновенность реакций подводит нас к мысли о натренированности «движений». Учитывая, что Анна являлась взрослым человеком, внутри которой действительно могла происходить борьба влечений с вытеснениями, мы могли бы остановиться на версии о сексуальной подоплеке этой борьбы, если бы не одно замечание Брейера о том, что у Анны начисто отсутствовала сексуальность. При этом мы не отрицаем того, что начисто отсутствующая сексуальность Анны, действительно была вытеснена, поэтому и отсутствовала. Но тогда встаёт вопрос о причинах и скрытых от нашего сознания механизмах этого процесса. Если наше предположение о том, что в период фетального развития плод получает некие сексуальные ощущения, которые и подготавливают её психический аппарат к сексуальной жизни, то получается, что Анна такой информации не получала (а причиной этого дефицита мог быть асексуальный образ жизни ее матери). В таком случае получается, что Анна не имела представления о том, что с этими влечениями делать. Она вела себя как мартышка, стащившая очки («Вертит очками так и сяк: то к темню их прижмет, то их на хвост нанижет, то их понюхает, то их полижет…»). Поскольку других проявлений сексуального тяготения в случае Анны мы не обнаружили, следует сделать вывод о том, что дело не в вытеснении её сексуальных влечений – они бы проявились в другом, – а в том, что она не знала о том, что они у нее есть и как ими пользоваться. Появление мужчины в её интимном пространстве оживило в ней фетальный опыт отношения «с ним» («Отец», «Некто», «Нечто»), который связан с травматичными загрузками и переживаниями. Тогда нам становится понятна её аффективная реакция на появление в её окружении мужчины (она боялась повторения травматического опыта) и негативная галлюцинация (она, как и в фетальном периоде игнорировала «его» («Отец», «Некто», «Нечто») до тех пор, пока он не вошёл в её интимное пространство. А когда он в него вошёл, она реагировала так, как это делала в утробе матери – перебесившись, отключилась. В подтверждение этого нашего предположения мы можем привести её психотическое состояние, в котором перед ней появлялись видения (в образе ужасающих голов мертвецов и пугающих скелетов), с которыми вступала в разговор (думаю, что это «портреты» предков). Брейер заметил, что, если Анне удавалось рассказать о виденных ею в течении дня галлюцинациях, то после этого она становилась удивительно спокойной и весёлой, принималась за работу, рисовала и писала в течение всей ночи, причём делала она всё это совершенно разумно; а около 4 часов утра шла в постель, чтобы утром старая сцена продолжалась заново.
Если мы предположим, что таким образом Анна, находящаяся во время бреда в фетальном состоянии, компенсировала отсутствие контактов с телом матери, которой ранее она могла методом диффузии передавать излишки информации (тревоги), а мать принимать и утилизировать её, то мы сразу увидим, что симптомы (улучшение настроения и рисование среди ночи), не только находят свои объяснения в формах фетального поведения, о чем ранее в работе «Травмы и удовольствия фетального периода» я уже говорил, но и найдем эквивалент такого поведения в реальной жизни, когда в страхе мы прижимаясь друг к другу, как бы делим его, облегчая своё состояние.
Брейер писал: «Обращала на себя внимание удивительная противоположность между двумя её состояниями: невменяемой больной, охваченной днём устрашающими галлюцинациями, и девушкой, пребывающей по ночам в ясном сознании».
Давайте попытаемся найти некое объяснение этому феномену, проведя параллель между внутриутробными переживаниями плода и реальным поведением человека. Начнём с того, что на протяжении всей нашей жизни каждый из нас использует ночное время для сна, а дневное для бодрствования. Будет ли большой ошибкой, если мы сделаем предположение о том, что и плод ночью спит, а днём бодрствует, пусть и в своем особом порядке. Тогда получается, что во время фазы бодрствования плод наблюдает за окружающим миром, радуется ему и пугается его. Теперь мы можем объяснить себе почему именно днём у Анны возникали устрашающие галлюцинации, а ночью она успокаивалась. И объясним это тем, что именно днём она загружалась информацией. Но эта закономерность не возникла сама по себе, она явилась следствием дневного и ночного поведения беременной матери. Мать научила её спать ночью и бодрствовать днем. Идём в своих размышлениях дальше и понимаем, что мотивом галлюцинаций Анны могли быть как её собственные видения, так и видения ее матери. Что в этом калейдоскопе видений относится к собственным переживаниям, а что к загрузкам, мы еще определить не можем. Но можем ли мы считать, что все, что видела в реальном мире мать Анны, было для нее токсичным? Думаем, что нет! Скорее всего её мать вела размеренный образ жизни, который ведёт основная масса беременных женщин: она уклонялась от всего того, что привносило в её жизнь неприятности и неудовольствия, и стремилась оказаться в спокойной, умиротворяющей обстановке. Поэтому следует предположить, что устрашающие галлюцинации Анны, являются результатом работы её собственного сознания.
А теперь зададимся вопросом, может ли человек все время находиться среди своих ужасающих воспоминаний и не предпримет ли он какую-либо попытку бегства от них. Судя по всему, для борьбы с этим состоянием Анна использовала, ранее приобретенный в фетальном периоде способ защиты – она уходила в себя, в свой мирок. Она (пусть и избирательно) игнорировала коммуникации внешнего мира. В качестве примера сошлёмся на случаи кататонии больных, уже находящихся в безумном состоянии. Создается впечатление, что они попадают на новый, более глубокий уровень функционирования сознания. Здесь мы в качестве примера использовали, условно говоря, потустороннюю (от разума) форму осознания, но и в реальной жизни мы тоже можем наблюдать определенные уровни построения сознания, где самым верхним является гениальность, а самым нижним слабоумие.
Но вернёмся к мирку Анны. Свой мирок она создала сама, не забыв при этом включить в него кое-что из её реального окружения. Поэтому переселение её из квартиры в Вене, где она могла совершить попытку самоубийства, выкинувшись из окна четвертого этажа, в пригород, лишало её некой защитной оболочки, которую для нее выполняла домашняя обстановка квартиры. Тревога, которая возникла у Анны после переезда, являются свидетельством формирования этого слоя защиты. Потеряв защитную оболочку квартиры, Анна три дня и три ночи переживала эту потерю (здесь можно подумать о проблеме ранней сепарации). В течении этих дней она обходилась без сна и без пищи, била стекла и многократно пыталась покончить с собой. Как бы поддерживая нас в наших предположениях о слоистом строении психического аппарата, Брейер заметил, что галлюцинации, которые в этот момент переживала Анна, нисколечко не были похожи на прежние. Иными словами, они исходили из каких-то других слоев воспоминаний.
К примеру, если глубокое помрачнение сознания Анны продолжалось больше часа, то Анна становилась беспокойной, переворачивалась с боку на бок, постоянно выкрикивала: «Мучить, мучить», всегда делая это с закрытыми глазами. С другой стороны, было хорошо заметно, что в своих дневных абсансах, Анна всегда пыталась изобразить какую-либо ситуацию или историю, о содержании которых можно было догадываться, по отдельным словам, которые бормотала пациентка. Истории, создаваемые находящейся в глубоком трансе пациенткой, всегда были прекрасны, иногда даже поражая слышавших их людей, чем-то напоминая сказки Андерсена, а вероятно и создавались они по образу и подобию книг знаменитого сказочника; чаще всего исходным и центральным пунктом всей истории была девушка, в тревоге пребывающая у постели больного; но появлялись и совершенно противоположные мотивы, которые искусно вуалировались (вскоре после рассказанной ею истории Анна О. просыпалась, по-видимому, успокоенная ходом выдуманной ею истории – сама пациентка называла такое свое состояние «приятием» (приятностью). Позже, ночью, пациентка опять становилась беспокойной, а утром, после двухчасового сна, было ясно как божий день, что она находится в совершенно другом круге представлений: если Анне не удавалось в вечернем гипнозе рассказать до конца всю создаваемую ею историю, то вечернее умиротворённое настроение не возникало, и на следующий день, чтобы улучшить своё состояние, ей приходилось рассказывать уже две истории).
Состояние сомноленции, в которое Анна погружалась после обеда, Брейер объяснял обстоятельствами многомесячного ухода за больным отцом. Он писал: «Тогда ночами пациентка бодрствовала, внимательно прислушиваясь к каждому движению отца, и полная тревоги за его здоровье лежала без сна в своей постели; после обеда больная ложилась на некоторое время отдохнуть, как это обычно и принято среди сиделок; этот ритм ночного бодрствования и дневного сна, вероятно, незаметным образом сказался и на её собственной болезни, продолжая существовать даже тогда, когда сон давным-давно сменился гипнотическим состоянием». Согласимся с Брейром в его трактовке причин дневного сна Анны, но с одной оговоркой. Всё это является внешним проявлением психических процессов, которые проходили внутри психического аппарата самой Анны; при этом внешние обстоятельства использовались для обслуживания внутренних процессов.
Чистка труб (проговаривание)
Анна сама нашла способ, посредством которого снижала своё внутреннее напряжение. Она должна была выговориться до конца: тогда она успокаивалась, а на следующий день была любезной, послушной и прилежной. На второй день всё менялось: Анна становилась более капризной, упрямой и неуправляемой, а на третий входила в такое состояние, что даже в гипнозе, не всегда удавалось побудить её выговориться до конца. Этот способ облегчения своего состояния она назвала лечение посредством разрешения выговориться (прочистка труб). В случае, когда такая возможность отсутствовала, Анна пребывала в дурном настроении и отказывалась от речи вообще. «Заводилась» её речь тогда, когда Брейер начинал сам проговаривать, ранее произнесенные самой Анной фразы из рассказанных ею историй. Но перед тем, как начать говорить, Анна посредством ощупывания рук Брейера, убеждалась в его присутствии. В середине разговора у Анны возникали галлюцинации, заставлявшие её начинать защищаться, убегать, пытаться влезть на дерево. Потом она продолжала оборванное на полуслове предложение, не замечая того, что произошло в промежутке.
Пытаясь понять смысл этого поведения, сразу заметим, что ощупывание рук Брейера, позволяли ей убедиться в том, что в её интимном пространстве находится тот, кому она доверяла полностью. Следует предположить, что в этот момент Брейер был как раз той фигурой, которая заменяла собой отца (в утробе это была мать, с которой можно было поделиться токсичными воспоминаниями). И пусть сейчас этот способ передачи информации не являлся диффузным, он все равно сохранил в себе остатки способа фетального переживания травм – врач должен был находиться в её интимном пространстве. Фетальному способу передачи токсичных переживаний матери методом диффузии, мы бы отнесли и её молчание, которое возникало вслед за невозможностью выговориться, когда она не находила ни матери, ни человека, который эту фигуру заменял. А поскольку для «включения режима проговаривания» Анне требовалось присутствие матери, либо фигуры её замещающей, мы должны подумать об уровне, на котором возникает такая форма коммуникации и находим ее в фетальном периоде. К этому же периоду мы отнесём молчание и её поведение после проговаривания (поведения во время первого, второго и последующих дней). Последнее, потому что эта ранжировка в поведении напоминает период накопления токсичной для Анны информации.
А теперь давайте поймем симптом поведения Анны, который заключался в её попытках залезть на дерево. Как можно объяснить, что молодая девушка, которая (возможно) вообще никогда не лазила по деревьям, вдруг в условиях ослабления сознания решилась на такую форму поведения. Понятное дело, что таким образом она пыталась найти защиту. Но почему на дереве? Понять смысл этого симптома нам поможет сновидение Карла Юнга, в котором он увидел трон, на котором стояло то, что «он поначалу принял за ствол дерева (около 4-5 м высотой и 0,5 м толщиной). Этот ствол доходил почти до потолка, и очень напоминал странную массу – сплав кожи и голого мяса”. В работе «Мифы и фетальность» мы уже проинтерпретировали это «дерево», признав в нём пуповину. Поэтому и в случае Анны дерево, на которое она пыталась залезть, указывает нам, что когда-то в далеком прошлом именно в присутствии этого символа происходило избавление от токсичных переживаний. Но рядом с этим симптомом стоял другой. Он заключался в том, что Анна, «слабая девушка храбро брала в левую руку кнут и отстегивала им огромного зверя – своего любимца (ньюфаундленда) ради того, чтобы спасти его жертву, кошку, на которую он набросился». Ранее мы уже делали предположение, что мелкие животные являются символом не только маленьких детей, но и других форм «Я». Тогда получается, что, стегая любимое животное, Анна стегала часть самой себя. Все это указывает на то, что внутри самой Анны шла борьба между составными частями её «Я»: Брейер назвал это «альтернативным сознанием». А это в свою очередь является следствием приятных и неприятных загрузок фетального периода. Этому соответствуют её слова из бреда «мучаете… мучаете…». Посредством вытеснения аутоагрессия превратилось в свою противоположность – желание помогать бедным и больным людям.
А теперь давайте рассмотрим другой симптом, который демонстрировала Анна. В те дни, когда Брейер не мог посещать Анну и его заменял доктор Б., никакого «выговаривания» Анны не было. Всё это говорит о том, что Анна допускала к себе только одного человека, которым был Брейер. Она ему доверяла и слушалась, как отца. Отсутствие возможности «прочистить трубы», лишали психический аппарат Анны освобождению от накопившихся воспоминаний и тогда она регрессировала, вошла в подавленное состоянии, стала ленивой, строптивой, капризной и даже озлобленной. «На следующий день после использованной возможности выговориться Анна вновь стала любезной и весёлой, на второй – более раздражённой и неприступной, а уж на третий день – ну просто «отвратительной».
Два сознания
Вечерние гипнозы довольно сильно обременяли пациентку уже тем, что ей приходилось вести рассказ не только о новоиспечённых химерах, но и о переживаниях и «мистике», относящихся к 1881 году (к счастью, в то время уже были устранены химеры 1881 года). Эта проводимая пациенткой и врачом работа была необычайно большой из-за наличия особого рода расстройств, которые также приходилось устранять. Я имею тут ввиду психопатологические проявления самого начального периода болезни с июля по декабрь 1880 года, те явления, которые привели к появлению истерических феноменов. После того как пациентке была дана возможность выговориться симптомы исчезали.
Интересным симптомом оказался тот, который демонстрировал регрессию Анны в прошлое – зиму 1880 года. Попытаемся разглядеть его природу. Как известно в середине 1880 года Анна узнала о болезни отца. В следующем году он умер. Брейер отмечал, что в одном состоянии Анна жила в реальном времени (зима 1881-1882 г.), а в другом заново проживала зиму 1880-1881 года, «причём складывалось впечатление, что она полностью позабыла всё, что произошло потом в течении целого года, когда присутствовало сознание того, что отец умер». При этом в своем сознании она находилась не только в прошедшем времени, но и «жила» в старой комнате, а поэтому натыкалась на печь, пытаясь пройти в дверной проем.
Как тут не вспомнить случай Б. Миллигана, который также, как и Анна легко менял свои личности. Переход у Анны из одного психического состояния в другое происходил спонтанно и с необычайной лёгкостью, для этого было достаточно только вернуть в память одно из воспоминаний прошедшего года, а вернувшись в прошлое, Анна снова переживала его день за днем. Этот симптом является для нас моделью, показывающей по какому образу и подобию, заменяя собой события реального дня, всплывают в нашей памяти фетальные воспоминания.
Исчезновение симптомов
Интересным со всех точек зрения является симптом отказа от воды. Этот симптом исчез сразу, как только в сознании Анны всплыла картина, пьющей из стакана отвратительнейшей собачки англичанки-компаньонки, которую явно недолюбливала. Вспоминая эту картину Анна испытала отвращение и злобу. Тогда она ничего не сказала, так как не хотела показаться невежливой. Потом попросила попить и без всяких препятствий выпила несколько стаканов воды.
Поскольку в работе Брейера ничего об этом не сказано, можно сделать предположение, что англичанка-компаньонка являлась гостьей Анны. Это следует из слов «вошла к ней в комнату» и «не хотела показаться невежливой». Стакан, из которого пила «отвратительнейшая собачка», был взят из столовой Анны, противном случае Анне должно быть все равно из какого предмета столового набора пьёт собачка англичанки. Из всего этого мы можем сделать предположение, что отношения между женщинами были обоюдно скрыто-неприязненными, в которых англичанка обошла Анну. Как нам известно, до момента раскрытия смысла симптома, (шесть недель) Анна удовлетворяла свою жажду, поедая фрукты и арбузы.
Брейера полностью удовлетворил полученный результат. И его можно понять. Но сегодня мы можем поставить перед собой другой вопрос.
Почему Анна не брала воду из других источников и почему она могла удовлетворять жажду только из продуктов, которые под своим символическим значением подразумевают тело женщины?
Но здесь мы встречаем ещё один феномен, который указывает нам на определенную слоистость уложения воспоминаний. Брейер писал: «В воспоминаниях больной эти явления (воспоминания – прим. авт.) были столь чётко разделены на отдельные категории, что стоило ей здесь где-нибудь сбиться, как у неё возникала потребность заново восстановить нарушенный порядок, иначе дело так и застревало. Многочисленные подробности ввиду их незначительности, а также удивительная точность при их рассказывании наводили на подозрение о надуманности». Кроме того, на выходе, как заметил Брейер, многое из рассказанного невозможно было проверить, так как оно относилось к субъективным, внутренним переживаниям, а некоторые обстоятельства, с которыми было связано появление симптомов, удалось припомнить окружающим пациентку людям. Иными словами, мы должны предположить, что прорывающиеся в сознание воспоминания были настолько нелогичными и непонятными для Анны, что она вынуждена была их как-то рационализировать. А это подводит нас к мысли о формировании этих переживаний в доязыковой период, когда Анна (а мы подозреваем под этим периодом период загрузок) еще не могла их хоть как-то классифицировать, а просто их переживала. Нельзя исключить, что одним из таких препятствий был неосознаваемый страх.
Брейер писал: «В работе с Анной О. часто оказывалось так, что страх перед тем, что воспоминания могут выдать что-то очень тайное, сдерживал их появление, так что пациентке или врачу приходилось прибегать к дополнительным усилиям». Но давайте зададимся вопросом о том, насколько тяжелым и трудным было детство Анны, что именно страх удерживал ее воспоминания. Относится ли этот аффект к её реальной жизни, если мы знаем, что Анна была очень сильно привязана к своему отцу, любила его? Ответ на этот вопрос снова подводит нас к некоему периоду, когда Анна еще не была под защитой своего отца. Этот период соответствует тому, который приводит к плачу во сне. А плач во сне, как мы считаем, является осколком фетальных переживаний.
Отец и голова трупа
Давайте присмотримся ещё к одному симптому Анны. Как следует из её случая, она часто видела голову мертвого отца (тогда еще живого), а один раз даже упала в обморок, увидев эту галлюцинацию в зеркале прихожей. Позднее Анна и окружающие её люди подтвердили реальность этого случая. Что он означает или может означать?
Думаю, что за этим симптомом прячутся воспоминания о родовой истории, а голова трупа – некий «портрет» предков.
Змеи Анны
Зададимся вопросом, случайно ли среди галлюцинаций Анны появились змеи. С символом змеи уже встречались и интерпретировали как символ пуповины. Если мы вспомним, что в случае Анны змея сползала со стены, а позднее в змеи превратились пальцы самой Анны и, что в этот момент Анна находилась в состоянии грез наяву, а до этого спала, облокотившись правой рукой на подлокотник стула, то можем предположить механизм появления этой галлюцинации. Анна хотела защитить отца от опасности, но была словно парализована; правая рука, свисавшая через подлокотник, «застыла» и онемела. Она испытала от видений ужас, захотела помолиться, но язык перестал ее слушаться, и она не могла вымолвить ни одного слова ни на каком языке, кроме английского. Когда на следующий день пациентка потянулась, чтобы достать из кустов обруч, то наклонившаяся ветка опять еще раз спровоцировала у пациентки галлюцинацию змеи, и тотчас правая рука вытянулась и одеревенела. Эта галлюцинация стала повторяться всякий раз, как только что-то напоминало змею.
Как мы считаем, во сне Анна пережала плечевой нерв, что повлекло за собой ощущение онемения руки. Такое переживал, наверное, каждый человек, неудачно уложивший во сне свою руку. Она была утомлена болезнью отца, а её сознание находилось в состоянии грез. Смертельная болезнь отца не оставляла Анне никаких надежд на его выздоровление, она ждала его смерти и всеми своими силами старалась предотвратить ее, уповая на счастливый случай (волшебство). Понимая, что ее отец умирает, Анна сама «умирала» вместе с ним и вместо него одновременно. Но не в силах Анны было умереть раньше времени, зато в ее силах было вернуться в фетальное (охранное) состояние. Именно в фетальном состоянии она могла приобрести магию, волшебство и всесилие, которые в своей совокупности цепляли ее сознание. Поэтому получается, что одной его частью она оставалась в реальности и следила за состоянием отца, а другой, регрессировала в фетальный период, в котором силы для себя и черпала. Что она могла увидеть во втором состоянии, если не пуповину, идущую вдоль стенки матери, и плаценту по поверхности которой идут чёрные от венозной крови сосуды. Обратим внимание на то, что к парализации её правой руки позднее присоединилась парализация правой ноги, объяснений этому у нас нет, но есть предположение, что эта парализация должна иметь свои корни в фетальном периоде. В пользу того, что Анна погрузилась в фетальное состояние, говорит то, что она на следующий же день настолько погрузилась в себя, что не слышала того, как в комнате появился врач. Другим подтверждением может служить отказ от приёма пищи и отвращение к ней. С двумя последними симптомами мы встречались раньше и пытались их объяснить тем, что в фетальном периоде пища не принимается. Ещё одним симптомом, указывающим на их фетальное происхождение, является изменение зрения. Окулисты знают, что у новорожденных зрение отличается от зрения ребенка. Их близорукость, вероятно, объясняется близостью объектов, за которыми они наблюдают. Мутность водной среды по-своему способствует зрительным нарушениям. Мы не отрицаем тот механизм нарушения зрения, который предположил у Анны Брейер, но дополняем его своим предположением, что слёзы Анны также мешали ей разглядеть циферблат, заставляли её подносить часы к своим глазам, а этим дополнительно способствовали ее регрессии и тогда циферблат казался ей ужасно огромным. Относительно последнего предположения мы можем добавить только то, что увеличение каких-либо объектов относительно нас самих, может иметь под собой обратный процесс – наше собственное уменьшение – регрессию.
Несмотря на то, что Брейер сделал предположение, что нервный кашель в первый раз появился у Анны тогда, «когда во время дежурства у постели больного отца из соседнего дома доносилась танцевальная музыка и естественное желание оказаться там, вызвало у пациентки сильные самообвинения», нам трудно согласиться с таким механизмом его возникновения. Какое бы желание потанцевать не было у Анны, она не только не могла себе это позволить, но и даже подумать об этом. Сидя у постели умирающего отца, вымаливать у Бога для него здоровья и одновременно с этим желать танцевать…? На этот симптом мы смотрим иначе и приписываем его фетальному периоду, когда шумы организма матери формировали у неё определенную ритмичность. В пользу этого говорит и поэтическая одарённость Анны, на которую указывал Брейер.
Положения психоанализа о том, что симптом исчезает вслед за выявлением его значения, подтверждают и наши размышления, и случай Анны, что ставит нас перед новой дилеммой, которую мы наблюдаем, но которой нет никакого объяснения. Заключается она в том, что, с одной стороны, исчезновение симптомов происходит после их сознательной переработки, а с другой, мы наблюдаем следы фетальных воспоминаний, которые, являясь при этом самыми первыми переживаниями, осознанному переживанию не подлежат. Создается впечатление, что фетальный период не так уж важен для формирования человека и его можно было бы просто игнорировать, и мы до сих пор его игнорировали, но это противоречит константе, что настоящий период может располагаться только на базе предыдущего, а значит, использует тот опыт, который в нем был приобретен.
