Я не вирусолог, не медик, чтобы высказываться на тему сути пандемии. Для меня COVID-19–загадочный объект, который тем интереснее, что вокруг него выстроились вполне узнаваемые механизмы сугубо человеческого реагирования на его вторжение. Все происходящее сегодня по форме предстает хорошей хрестоматией для изучения паранойяльных, фобических, истерических, обсессивных механизмов, выстраивающихся вокруг означающего «коронавирус». При зыбкости любых ориентиров в медицинской симптоматике, которую несет с собой данный вирус (стоит все же особо отметить, что нет однозначного видения происходящего и в среде вирусологов), одна устойчивая связь в цепочке представлений все же есть – это смерть. Коронавирус возведен в статус смертельного вируса (по эффекту ему впору тягаться с холерой или Эболой), да и умереть сегодня, по всей видимости, можно только от коронавируса, других весомых причин (даже старости) для смерти быть не может.
В наблюдении за паникой планетарного масштаба и в размышлениях на тему происходящего мне с упорным постоянством приходит в голову одна и та же мысль – происходящее предстает эффектом отсутствия какой-либо артикуляции вокруг проблематики смерти в современном нам мире. Скажу иначе – не являемся ли мы свидетелями возврата отброшенного (Verwerfung), что и становится ядром паранойяльного бреда, армируемого обсессивными, истерическими и фобическими конструкциями? Действительно, что нового мы узнали с появлением коронавируса: то, что вирусы существуют, то, что они мутируют и не всегда есть противоядие от них, что они могут быть опасны для человека, что они вызывают болезни, что они передаются воздушно-капельным путем, что иногда болезни, которые они вызывают, не просто опасны, но и смертельны для человека? Казалось бы, все это хорошо известно, однако складывается ощущение, что эти положения человечество открывает для себя вновь. Впрочем, открывает на привычный манер – в симптомах навязчивого мытья рук, табуирования прикосновений к поверхностям, к частям своего тела, в дистанции с телами и в удержании их на рекомендованном расстоянии. Не правда ли, лучшего укоренения обсессивного симптома сложно себе помыслить? Рекомендованный радиус перемещения в сто метров особым образом расчертил топографию местности с разделительными запретными зонами, что подкрепляется набором штрафов за разного рода пересечения границ. Прежде проходимые маршруты становятся все более недоступными; пространство в один миг преобразовалось в фобическое: кнопки лифта, ручки дверей, прочие деревянные и металлические поверхности (безусловно, подкрепленные наукообразным знанием о том, как долго на них живет вирус) обрели характер смертельной опасности. «Табу прикосновений» – так Фрейд называл невроз навязчивости? И табу это, как мы помним, проистекает из запрета на прикосновения к собственному телу. Сегодня в ход также пошли части собственного тела: руки, волосы, лицо –- все стало потенциально опасным, приводя к особой разметке тела с выделением зон грязного, заразного, взывая к жизни длительные моционы навязчивого очищения.
Хорошо, предположим это так. Предположим, речь идет о вторжении отброшенного в силу отсутствия какой-либо артикуляции вокруг смерти в виде означающего COVID-19; далее возникают вполне понятные (других в человеческом фантазме нет) психические механизмы, предназначенные для связывания тревоги. Однако есть во всем происходящем некий избыток, который и интересен мне в данный момент, – и уловить его возможно внимательно присмотревшись к тому, что именно явственно проступает на конструируемой сегодня сцене пандемического мира.
Во-первых, меня поражает, с какой непринужденной легкостью в обществе стало приниматься то, что казалось еще вчера невозможным. Впрочем, тенденции уже были, но именно легкость их внедрения, которая не получает ни малейшего сопротивления со стороны даже самых ярких сопротивленцев (в прежнем допандемическом мире), поразительна. Опознание лиц по камерам, QR-коды как свидетельство позволения на выход из дома от властных структур, открыто декларируемый цифровой контроль перемещений, – все проходит с легкостью, нет никаких механизмов, ограничивающих такого рода меры. Забота о здоровье граждан, о сохранности тел подменяется порцией очередных жестких запретов и ограничений. Сегодня мы свидетели беспрецедентного сращивания политики и вирусологии, когда термометры из узкой сферы медицины незаметно перетекли в сферу властного контроля-наблюдения. Удивительным образом добровольный отказ от своих прав происходит молниеносно. Да, кто-то сейчас начнет перечислять пункты целесообразности данных ограничительных мер, но задумайтесь – то, что еще недавно казалось невозможным, сегодня легко проводится и воплощается в жизнь. Причем не исключено, что нащупывается граница такого рода проталкивания «необходимых и заботливых» мер. Возможен ли возврат в прежнее (пусть специфичное) функционирование закона, когда у власти появился такой великолепный эксперимент по проведению немыслимых ранее мер, несдерживаемых никакими ограничительными механизмами?! Вопрос риторический.
Еще одна тенденция, которая проступила довольно ярко – это то, в каких модальностях функционирует дискурс сегодня. С одной стороны, как верно замечает Агамбен (в заметке «Мысли о чуме» от 27 марта 2020 года), множество понятий, циркулирующих сегодня в медиасреде, предстают заимствованными из эсхатологического словаря. С другой, – сегодня внимание всего человечества приковано к графикам, таблицам, цифрам, диаграммам – разноцветным прямоугольникам, своего рода зарубкам каждого прожитого дня в цифрах вновь заболевших. Только ленивый сегодня не выучил слова экспонента, плато графика зависимости. Все это обретает характер истины в последней инстанции, никого не заботит то, что проценты, цифры сильно зависят от того, как именно их считают, какого рода выборку делают. Да, «похоже на то, что эта потребность в религии, которую уже не может адекватно удовлетворить церковь, нащупала другое место, где она смогла утвердиться и найти себя в том, что уже стало религией нашего времени – в науке».
Трудно не согласиться с Агамбеном, что при очевидном крахе всех распространенных убеждений и повседневных верований, тем не менее, одна непоколебимая вера все же наличествует. Это вера в «голое биологическое существование», которое сегодня спасается любой ценой. Биополитика не завершилась вместе с тоталитарными режимами, она не где-то в далеком прошлом, как не устает напоминать Агамбен. Власть по-прежнему стремится управлять нашими телами напрямую. «Лагерь как парадигма современности» – пожалуй, именно сегодня эти слова Агамбена становятся все более точно отражающими происходящее. Мишель Фуко с его анализом природной жизни внутри механизмов власти, биополитики, как известно, исследовал эпоху великого заточения в больницах и тюрьмах, однако его исследование «не увенчалось анализом концентрационного лагеря». Сегодня вопрос великого заточения топологически оказался вывернут наизнанку: «Лагерь, глубоко укоренившийся в Городе, – это новый биополитический номос планеты». Топологическое выворачивание предстает как своего рода «делокализующая локализация» – именно эту скрытую матрицу нынешней политики, по словам Агамбена (к слову сказать, произнесенным задолго до коронавирусной эпохи) мы должны научиться распознавать во всех ее метаморфозах и проявлениях.
Безусловно, кто-то может возразить, указав на то, что сравнение с лагерем происходящего сегодня, может показаться неуместным. И все же, напомню, что лагерь в размышлениях Агамбена предстает как скрытая матрица или номос политического пространства, в котором мы живем в силу того, что номос этот выстраивается вокруг голой жизни, биологического тела. Так, Агамбен говорит: лагерем становится стадион Бари, где в 1991 году итальянская полиция временно удерживала массу нелегальных албанских иммигрантов до возвращения их в страну, «так и zone d´attente в международных французских аэропортах, где задерживаются иностранцы, которые претендуют на статус беженцев». Можем продолжить, – сегодня это зоны резервации, куда помещают прибывших из других стран на четырнадцатидневный карантин, впрочем, в зону ожидания сегодня превратились кварталы, города, страны. Биополитическое тело сегодня – это не беженцы или нелегальные иммигранты, а инфицированное коронавирусом или потенциально инфицированное тело.
Третий момент. Именно сегодня ярче обнажилась перверсная логика функционирования закона. Можно сказать, иначе и быть не может в ситуации, в которой мы оказались. Об этом применительно к чрезвычайному положению пишет Агамбен в «Оставшемся времени», когда «невозможно различить следование закону и его нарушение. Когда закон действует лишь в форме собственной приостановки, любое поведение, которое в нормальной ситуации было бы соответствующим закону, – например, мирная прогулка на улице – может стать нарушением, как, например, при комендантском часе, – и наоборот, нарушение может выступать в качестве исполнения закона». Закон становится неисполнимым, и его «неисполнимость является изначальной конфигурацией нормы». Приостановка тех пунктов, которые связаны с свободами, «делает невозможным установление того, что законно и что незаконно». Сегодня ситуация усугубляется тем, что самого режима чрезвычайного положения нет, действуют так называемые рекомендательные меры, к примеру, на передвижения, но при этом сам факт выдачи разрешений на перемещения тут же опровергает рекомендательный характер меры, а само их несоблюдение наказывается так, будто бы произошло преступление закона. Также меры по введению электронных пропусков, которые как бы призваны уменьшить плотное соприкосновение тел в целях предотвращения заражений, на деле приводят к столпотворениям у входов в метро (Москва, 14.04.2020). Задержание на объявленной запретной территории парковой зоны, по неведомым причинам обозначенной как опасной с точки зрения распространения коронавируса, может закончиться, как выясняется, четырехчасовым нахождением в душном маленьком помещении полицейского участка с людьми, также часами ожидающими составления протоколов. Полагаю, смысла продолжать описание происходящего сегодня нет. Если кто-то еще сомневается уместно ли сравнение происходящего с лагерем, напомню слова из любимого мной текста: если «сущность лагеря состоит в материализации чрезвычайного положения и последующем сотворении пространства, в котором голая жизнь и норма достигают порога неразличимости, то мы должны будем признать, что, когда воспроизводится подобная структура, мы потенциально всякий раз сталкиваемся с лагерем, независимо от значимости совершенных там преступлений и какими бы ни были ее название и территориальная принадлежность».
Заметку от 27 марта 2020 Агамбен завершает словами:
«…я не думаю, что – как только чрезвычайная ситуация, чума, будет объявлена закончившейся, если это произойдет – можно будет вернуться к прежней жизни, по крайней мере, тем, кто сохранил хотя бы минимум ясности. И это, пожалуй, сегодня самое безнадежное – хотя, как говорится, » только тем, у кого уже больше нет надежды, и дается надежда «».
Мне очень близко это понимание, не думаю, что можно вернуться к прежней жизни. Нет, не исключаю, что в целом мир будет похож на прежний, начнут летать самолеты, люди – пересекать границы, ходить в торговые центры, развлекаться и поглощать блага цивилизации; к прежней жизни не вернутся те, «кто сохранил хотя бы минимум ясности». Сцена, на которой до недавнего времени можно было удерживаться за счет воображаемых отождествлений, рухнула. Сегодня обнажено все до предела; я с трудом понимаю, как те, кто еще вчера, к примеру, занимал позицию сопротивления произволу властных структур, а сегодня настаивают на необходимости более жесткого контроля, вернутся на прежнюю сцену? Словом, как это ни парадоксально звучит, мы оказались в уникальном историческом моменте, который снес те воображаемые надстройки/подпорки, посредством которых была возможность прочного укоренения на прежних сценах; сегодня очень четко обнажились силовые линии каждого субъекта, различных сообществ, государств.
P.S. Да, довольно любопытно, что с точки зрения вирусологии вирусы предстают в качестве субстанции, которую невозможно отнести ни к живым, ни к мертвым организмам. Немертвая субстанция вируса почти как немертвая (undead) буква Сергея Панкеева, внезапно проступающая в своей материальности, сквозь которую сочится нечто мало поддающееся символизации. Немертвая субстанция парализовала аэропорты, вокзалы, любые другие возможные передвижения, прежние модальности человеческой повседневности, восстановила местами почти стершиеся границы, надежно упаковав тела на безопасной поверхности виртуальных экранов, по сути, лишь ярче обнажив новую форму дискурсивной связи.
Март/апрель 2020
Айтен Юран
Психоаналитик, философ
Редактор сетевого журнала «Лаканалия», постоянная участница лакановских семинаров Музея сновидений Фрейда, автор множества публикаций по работам Лакана и Дольто
Преподаватель Восточно-Европейского института психоанализа (Санкт-Петербург) и Международного института глубинной психологии (Киев, Украина).