М. Кляйн. Ранние тревоги, что это за тревоги?

Термин “Ранние тревоги” я взял из работы Мелани Кляйн “Эдипов комплекс в свете ранних тревог”, где она описала случай Ричарда. О Ричарде нам известно, что это был музыкально одаренный и развитый не по годам ребенок. Рос он в полной семье, имел старшего брата, с которым у него сложились довольно дружеские отношения. Мать его была депрессивной женщиной, беспокоившейся по поводу любых болезней Ричарда. Все это перегружало ее эмоциональную сферу и являлось хроническим поводом к разочарованиям в сыне, с одной стороны, а с другой, как считала М. Кляйн, способствовало сохранению его ипохондрических страхов и подводило Ричарда к сепарационным тревогам, от которых он прятался за тревожностью и любовью к своей матери: “цеплялся за нее весьма настойчиво и утомительно”. С отцом у Ричарда были добрые отношения, он хоть и самоустранился от воспитания сыновей и проявления своего авторитета, любил Ричарда и “был к нему слишком терпелив”. Такое поведение отца говорит о том, что где-то имеется точка перелома в его семейной роли, на смену которой пришел отказ от проявления своего авторитета.

На детство Ричарда выпали годы войны с Германией из-за чего он вместе с матерью был эвакуирован вглубь страны, но был в курсе ее последствий, в том числе и бомбежек Лондона. Война пробудила в нем все его тревоги, особенно он пугался воздушных налетов и бомбардировок. Это приводило его к тому, что он, проявляя огромный интерес к событиям, связанным с войной, и по картам следил за военной обстановкой и странами, которые были захвачены фашистами.

Симптоматика

Симптомами, потребовавшими аналитическое вмешательство в жизнь Ричарда, были те, которые выдавали его очень сильный страх других детей. Это привело к тому, что он стал избегать мест, где предполагалось их большое скопление. Отказ от общения со сверстниками привел его к потере друзей и снижению круга интересов. Его способности начали регрессировать, а собственное внимание переключилось на здоровье. 

Я соглашусь с утверждением М. Кляйн о том, что эту симптоматику нельзя объяснять простым влиянием военных событий, поскольку, как она считала, на передний план выходило “влияние определенных ранних тревог”, а я в этих тревогах видел травматический опыт предыдущего периода развития. Думаю, что в любом случае симптомы состояния Ричарда нашли бы повод проявиться и без того, что происходило с ним в период военного времени, которое на его долю выпало пережить.

Что имела в виду под термином “ранние тревоги” М. Кляйн и к какому периоду она их возникновение относила, за нее сказать трудно, но от себя могу отметить, что, как я считаю, в основу этих симптомов легли фетальные переживания, которые М. Кляйн не смогла обнаружить, и которые по этой причине остались за рамками ее работы. 

Собственное представление о личности Ричарда

Создание собственного представления о личности и природе симптомов его состояния, намного облегчает работу с этими объектами. Оно избавляет от хождения по кругу, особенно в тех случаях, когда предыдущий исследователь уже скатился в некую колею заблуждений. К тому же собственное представление о природе причин и следствий влекут за собой и формирование собственных выводов, так необходимых для выработки подхода к терапии.

Первое рассогласование с тем, что в случае Ричарда видела и описала М. Кляйн, бросается в глаза в следующем: она описывала Ричарда как одаренного и развитого не по годам десятилетнего ребенка. Но я не могу признать в Ричарде развитую не по годам личность. Посмотрите на его рисунки: морских звезд, рыбок, военные корабли, самолет, его империю – это не рисунки десятилетнего мальчика. По моему мнению, психологический возраст автора этих рисунков не может превышать пяти – семи лет, и может быть еще моложе, если его рисовал действительно развитый не по годам ребенок. Второе, мы видим у него “грудничковое желание” “висеть” на матери. Третье, он никак не хотел отпускать от себя мать, формируя у себя симптомы неких болезней (ипохондрия).

Фактически в случае Ричарда мы наблюдаем мозаичное строение “Я”, в котором происходила некая борьбе за “лидерство” между отдельными альтер-личностями, при этом интересы ранее бывшей основной личности им были не интересны (они начали формировать собственную линию поведения), а поэтому отказались от старых объектов и искали новые. В таких случаях поток энергии перераспределяется между новыми, но в силу своей пульсирующей природы, либо возвращается в “Я” (регрессирует), либо заполняет собой уже доступные (новые) объекты (альтер-личности). Думаю, что это должно было привести Ричарда к закономерному результату – развитию “слабоумия” и формированию детского поведения. При этом это слабоумие не является генерализованным, а проявляется в выпадении некоторых, а не всех ментальных функций. Эта картина не только согласуется с моим представлением о строении нашего “Я”, но и подтверждает правильность ранее сделанных в работе «К вопросу о конструкциях “Я”» предположений.

Конечно, если бы М. Кляйн хотя бы перечислила нам те симптомы, которые она отнесла к ипохондрическим, у меня было бы больше фактического материала, посредством которого можно было бы проследить движение либидной энергии мальчика. Но она не только не перечислила эти симптомы, но еще и перестала обращать на них хоть какое-то внимание… Будем считать, что у Кляйн были для того все основания, тем более, что она уделила много внимания тревогам Ричарда.

Тревоги Ричарда

Начну с того, что одна из тревог Ричарда обострилась в тот самый момент, когда он уже проходил анализ. Это была тревога, связанная с его переживаниями за аналитика, отъехавшего по делам в Лондон. Попытаюсь по-своему объяснить этот симптом.

Я вижу, что в результате ранее достигнутого переноса, ребенок приобрел себе еще одну “матку” (контейнер), которая отличалась от первой (утробы матери) тем, что могла принимать в себя все его переживания, перерабатывать, утилизировать их и выводить на уровень его сознания, которое уже соскучилось по нормальным нагрузкам. Если задаться вопросом, не повторяется ли в этом некая ситуация из более глубокого периода детства, то мы обнаружим ее сходство с грудничковым периодом. 

Отъезд аналитика потому и ввел Ричарда в депрессивное состояние, что ребенок вновь терял “контейнер” куда должен был складывать свои всплывающие во время анализа воспоминания и переживания. Раньше, когда возникал такой случай, у него оставался только один вариант – возвращения со своими внутренними переживаниями к матери. Но мать, как мы знаем, была депрессивной женщиной, которая постоянно “пережевывала” свои мысли, а поэтому с трудом переносила моменты, когда ее сын “повисал” на ней со своими проблемами. Этим своим поведением он разрывал ту ткань депрессии, которая ее окутывала, против ее желания возвращал ее к реальности, утомлял ее и вызывал у нее чувство неудовольствия и непонимания того, почему он не может найти для себя занятие (хобби) и разделить его вместе со своими друзьями. Поэтому становится понятно, что в этом “Ричард, скорее, был разочарованием для нее”. Она и хотела бы самоустраниться и переложить воспитание сына на отца, но тот самоустранился еще раньше. Таким образом, ребенок оказался один на один с самим собой: его основное “Я” не выдержало нагрузки отталкивания, отказалось от своей ведущей роли и стало уступать свое лидерство дополнительным личностям.

Другой десятилетний ребенок был бы рад создавшейся ситуации и нашел бы для себя отдушину на улице, но Ричард от улицы, дворовых друзей и школы категорически отказался и стал медленно погружаться в свои внутренние переживания, внешними проявлениями которых оказались “огромная способность к любви и доброте” – способ детского завоевания мира, а внутренними – тревоги и страхи, от которых в своей навязчивой нужности он и укрывался. 

Следует предположить, что эта форма поведения Ричарда, явилась следствием особого прохождения его матерью периода беременности. А поскольку после его рождения она гипертрофическим образом оберегала его здоровье, нам следует предположить, что к этой беременности она была не готова. А он, знавший ее, что называется изнутри (в прямом и переносном смысле), реагировал на ее мысли возникновением ипохондрических страхов, которые возвращал ей обратно. Как мы знаем, всякие опасения плода за свою жизнь, в процессе родов всегда находят для себя реальное подтверждение, фиксируются в сознании, переходят в бессознательное, смешиваются там с травматическими фетальными загрузками, и из этого клубка начинают формировать новые симптомы. Одним из таких симптомов была его “верность” своей матери, утомляющая ее. Поскольку эта навязчивость младшего сына совместно с его отказом от школы являлись токсичными для матери, ее любовь к нему таяла на его глазах, что заставляло его вновь и вновь, но уже с большим усилием доказывать своей матери свою любовь, добиваясь и от нее большей любви. Думаю, что и читатель увидел здесь своего рода заколдованный круг, разорвать который и должен был психоанализ Ричарда.

В работе с аналитиком Ричард нашел понимание и принятие себя, к тому же каким-то образом утихомиривалась его удушающая любовь. Но ее отъезд в Лондон возродил у него прежние страхи, которые теперь некому стало утилизировать. Что хорошо видно в его депрессивной форме поведения, которая возникла у него после возобновления психоанализа. 

Я вижу в этом обрыв фиксации, лишившей Ричарда былого психологического равновесия. Потеря объекта привела его в депрессивное настроение, которое аналитиком было интерпретировано как “реакция на перерыв в анализе и ее пребывание в месте, где находились разрушения и смерть”. 

Прошу читателя обратить внимание на его слова о разрушении и смерти, и согласиться с тем, что эти слова относились не только и не столько к опасениям за жизнь аналитика, сколько за свою собственную (ведь именно от этого токсичного чувства любви страдал и он сам). В этом я вижу повторную реакцию на повторную травму потери объекта. М. Кляйн о первом после перерыва сеансе психоанализа писала: “Во время первого сеанса он практически не смотрел на меня и либо сидел неподвижно в кресле, не поднимая глаз, либо беспокойно выходил в примыкающую кухню и сад. Несмотря на выраженное сопротивление, он все-таки задал мне несколько вопросов: “Много ли я видела разрушений в Лондоне? Были ли воздушные налеты в то время, когда я была там? Был ли в Лондоне грозовой дождь?””. Узнает ли читатель в неподвижном положении и опущенных глазах, сменяющихся беспокойной ходьбой, форму переживания травматических фетальных событий? Их выдает вопрос, был ли в Лондоне грозовой дождь, не имеющий никакого отношения к переживаниям военного периода, который спрятался за чередой вопросов, действительно относящихся к военным действиям. Я считаю, что поведение Ричарда и его вопрос о грозе, прямиком указывает на его собственные травматические воспоминания, которые к этому моменту им овладели, и которые он в симптоматической форме предложил вниманию своего аналитика. Но, как нам известно, на эту тему М. Кляйн внимание не обратила, объяснив все это его переносом, который действительно в этом случае имел место. Но мы не должны забывать, что, открыв в анализе одну “матрешку”, мы увидим другую. Он, как бы делая последнюю подсказку, взял книгу и указал аналитику на картинку, где маленький человек сражался с “ужасным монстром”, прибавим к этому то, что город, в котором проходил его анализ, он назвал “свинарником” и “ночным кошмаром”; обнаружение им в саду нескольких ядовитых поганок и его моторную реакцию (содрогание), то у нас появится все необходимое для того, чтобы смоделировать картину ранее перенесенной травмы, которую мы отнесем к токсичным фетальным приобретениям.

Под маленьким человеком я понимаю самого Ричарда, более мелкого размера (стадия плода); под “городом-свинарником” – некую “емкость”, где водятся люди – матку; под ночным кошмаром – ощущения плода, которые он никак не может идентифицировать из-за своей неспособности анализировать и интерпретировать, т.е. осознавать, но способен впитывать (загружаться) ими.

Таким образом мимо внимания М. Кляйн прошла тема фетальных переживаний Ричарда, прошла, но не исчезла. Она вернулась снова, но уже в форме “плохой” утробы и плохой” груди матери и “плохого” пениса отца, которыми глубоко были оттеснены собственно фетальные воспоминания Ричарда.

Но на этом, как известно, эта история не закончилась. Неудовлетворенный тем, что не была проработана его ожившая фетальная травма, он, как я подозреваю, оказался в опасной близи с суицидальными мыслями, которые, слава Богу, так и не дошли до сознания, но показывают нам, что он искал вариант замены себя другими детьми. Это следует из того, что он, приехав домой и продолжив проработку ожившей травмы, спросил у матери о том, откуда берутся дети. Но мать, далекая от психоанализа и понимания глубинных психических процессов, “живущая” с авангардными мыслями в голове о сексуальном воспитании ребенка, ответила, что дети появляются после того, как мужские гениталии побывают в женских. На что своим просвещением она рассчитывала нам не известно, но судя по реакции сына, вариант его ответа она не просчитала. Возможно, что он ей на это ничего не ответил (о чем мы можем судить по тому, что “тема” дожила до приезда аналитика), но приготовил свое решительное противление. Он заявил: “Я не хочу засовывать свои гениталии в чьи-нибудь еще гениталии”. И здесь мы вновь видим его скрытую просьбу к аналитику, по-другому объяснить появление детей, и утилизировать его страхи относительно необходимости всовывать свои гениталии в чужие. Думаю, что именно это нежелание всовывать свои гениталии и явилось той травмой, которая предостерегла его от легкомысленного (суицидального) поступка: он отказался от своей “затеи” возвратиться в лоно земли (матери), уступить свое место другим, “нужным” детям.

Не хотелось бы умничать, но и пройти мимо того, чтобы не заподозрить, что где-то здесь кроется тема замены одной матери на другую (“плохой” на “хорошую”), если использовать термины М. Кляйн, я не могу, тем более, что столкновение кораблей флота Ричарда, где один выталкивал другой, наводят и на эту мысль. В любом случае и я не стану развивать эту тему, поскольку она вообще никак не фигурировала в монологах Ричарда, и поэтому будет нелепо выглядеть со стороны. М. Кляйн, как известно, тоже не задала на эту тему ни одного вопроса.

Таким образом, давая свои разъяснения, мать оживила в психическом аппарате своего сына воспоминания о травмах фетального периода. Ричард, находящийся в самом начале стадии эдипального развития, проявляющий интерес к матери, обещавший, вероятно, на ней жениться, но не думавший о том, что ему придется всовывать свои гениталии в ее гениталии; что он должен был испытать, узнав о том, что этого никак не избежать и он все же должен будет засовывать свои гениталии в гениталии матери. Эти современные (даже по сегодняшним европейским меркам) подходы к сексуальному воспитанию малолетних детей, оставили в душе ребенка глубокую травму, которую он выразил словами несогласия, неприятия, нежелания и другими “не”, в том числе и посредством нежелания становиться взрослым; и в попытке остановить свое взросление, предпринял попытку дополнительной регрессии, лишь бы оказаться подальше от взрослого состояния.

Таким образом, одну из причин регрессии Ричарда, я увидел в конфликте консервативного и “современного” в сексуальном воспитании Ричарда. Здесь же кроется и еще одна причина раскола либидо Ричарда; одна из ветвей которого закрутилась в спираль, формируя симптомы невроза навязчивости, вторая, стала обслуживать процесс регрессии, а остальные имели свои задачи.

Из учения Фрейда о неврозах навязчивых состояний мы знаем, что он формируется в том случае, если на одно и то же влечение накладывается то запрет, то разрешение. Вероятно, ранее получаемые им от матери нарекания о “нехорошем занятии” – игре со своим членом, ею же и были теперь опровергнуты, “перенесены” в ее гениталии, что можно выразить беззвучной командой: “Играть – здесь!”. Теперь, если в его сознании роились мысли только о его “плохом” пенисе, то теперь “выяснилось”, что существует еще один, более “плохой” – пенис отца, “входящий в тело матери, превращающий его в опасное и подверженное опасности место”, заводящий там новых детей, в том числе и его. Теперь все, что “попадало” внутрь матери, когда там находился “маленький человек” (а Ричард в своем регрессированном сознании находился там всегда), символизировало “плохой” пенис; становилось ядовитым, как поганки и страшным, как “монстр”. Нужно ли говорить о том, каким Ричард видел все то, что выходило из материнской утробы, если учесть травму его собственного рождения? Но, если исходить из того, что в своей регрессии Ричард ушел дальше травмы рождения, то в этом “дальше” мы должны увидеть внутриутробные травмы, которые он и пытался изжить во время своего возвращения (регрессии). С этих позиций “плохое” приобретает конкретные очертания, в которых я вижу пуповину. Я могу даже смоделировать внутриутробные переживания Ричарда, которые делятся на две группы, за каждую из которых “отвечает” “хороший” или “плохой” пенис – альтер-личность. В тот период, когда плод, лицезреющий перед своими глазами пуповину и “играющий” с ней, испытывает блаженные чувства, его пуповина является “хорошей”, а когда она стоит перед глазами, а плод переживает трудности своего существования (какие это трудности я пытался пояснить в работе “Травмы и удовольствия фетального периода”), они переносятся на пуповину – она становится “плохой”. Эта импринтинговая форма закрепления в памяти фетальной картины и является, как я считаю, основой закрепления в сознании плода мысли о “хороших” и “плохих” объектах. 

Считаю, что именно с того момента, когда мать в очередной раз разъяснила сыну роль мужских и женских гениталий в появлении детей, воспоминания о фетальных травмах, которые копошились где-то на заднем плане сознания Ричарда, теперь вырвались наружу и стали заполнять его сознание, находя для себя подтверждения, в существовавшей в то время реальности – Второй мировой войне. Депрессия, которая обусловливалась окружающей атмосферой, поддерживала и не давала забыться этим травмам и переживаниям – беда детей военного времени. 

Смерть от войны, которая уносила жизни, желалась Ричардом и пугала его одновременно. Здесь должен был быть найден компромисс, и он был найден в форме ипохондрических симптомов, которые связали в один узел, фетальные переживания и тревоги, и страхи реального дня, и которые должны были проявляться в виде симптомов фетальных травм, а провоцировались ужасами реальной войны (разрушений и смерти). 

А теперь давайте задумаемся о факте, который ясно продемонстрировал случай Ричарда, но который так и не смог проникнуть в сознание М. Кляйн, – все, что попадает в тело женщины, становится “грязным” и ядовитым, и приводит (у того, кто там сидит, у маленького человечка), к ночным кошмарам. Как известно в этой работе М. Кляйн не пошла по пути признания этого факта, она (и это можно назвать проекцией), пошла по обратному пути, она заключила, что “плохим” является то, что попадает в женские гениталии, но никак не они сами. Этот отказ исследовать “опасные закоулки материнской утробы”, лишил М. Кляйн аргументов, подтверждающих ее теорию “плохих” и “хороших” грудей и гениталий, а также неизвестно откуда взявшейся “плохой” утробы матери. Хотя воспоминания Ричарда о своей собственной фетальной жизни, всякий раз подкидывали в сознание воспоминания об “ядовитой” и наполненной “кошмарами” фетальной жизни. 

Не хотелось бы потерять теорию М. Кляйн поскольку она наиболее близка моему собственному представлению о роли психопатогенных состояний, и которую я определяю как следствие травм фетального периода, но тогда остается только один вариант ее спасения – подхватить ее размышления и показать, что “плохая” утроба матери самодостаточна и существует независимо от уровня наполнения ее “плохими” пенисами. 

Интерпретации 

Прежде чем предложить читателю собственную интерпретацию случая Ричарда, хочу попросить его увидеть пространство и время, в котором происходили описываемые Ричардом события, и обратить внимание на отношение Ричарда к городу и дому, в котором происходили его встречи с аналитиком. Этот город Ричард называл “свинарником” и “ночным кошмаром”. Конечно, “свинарник” которым представал перед глазами Ричарда город, мог и на самом деле зарасти грязью, а поэтому Ричард мог быть прав, давая городу такое определение. Но как быть со словосочетанием “ночной кошмар”, которое в качестве эпитета применял к городу Ричард. Сомневаюсь, что по ночам он ездил в этот город и бродил там по грязным улицам. Поэтому за словами “ночной кошмар” мы должны увидеть время, когда в психическом аппарате Ричарда происходили интересные нам процессы. Исходя из принципа соседства подумаем о том, что и слово “свинарник”, должно относиться не к городу, а к самому Ричарду и его внутреннему состоянию. Иными словами, слова “свинарник” и “ночной кошмар” – это слова, выдающие внутреннее за внешнее – проекции.

Как мы уже знаем, детские ночные кошмары являются своего рода афтершоками тех фетальных потрясений, которыми была богата их внутриутробная жизнь. Это очень хорошо наблюдается в ночном поведении детей раннего возраста. Поэтому применённое Ричардом словосочетание “ночной кошмар”, сразу направляет нас к периоду первичного накопления (фиксаций) неких травматических переживаний, повторением которых и являются кошмары. Думаю, что даже в условиях войны, жизнь Ричарда не могла быть наполнена теми психическими травмами, которые могли бы стать причиной появления ночных кошмаров. Как следует из случая, Ричард никогда военным травмам не подвергался, из чего можно сделать вывод о том, что корни психических травм ведут в глубину его прошлого: если не в ранний детский период, то в период, предшествовавший ему, точно. Но и в раннем детском периоде таких травм Ричард также не имел, поэтому остаются травмы фетального периода, которые в период военного времени смогли в памяти ребенка оживиться, поскольку, как следует предположить, были складированы там же, куда складировались травматические переживания реального времени, образуя на этих “складских полках” ассоциативный ряд.

Обратимся к тому, какое отношение Ричард демонстрировал к дому, в котором проводился анализ. О доме он говорил с любовью, общался с ним, а уходя, говорил: “До свидания”. К комнате проявлял такое же отношение и прежде, чем уйти, заботливо расставлял мебель, считал, что это делало комнату “счастливой”. 

В таком поведении М. Кляйн увидела его идентификацию с собой, имея в виду, вероятно, его доброе к себе отношение. 

Не пытаясь повторять за М. Кляйн то, что действительно могло иметь место (перенос), отмечу, что расстановка мебели никак не свидетельствует о личном отношении Ричарда к аналитику, а является неким действием, которое имеет под собой другую подоплеку – наведения порядка в некоем пространстве из прошлого, которое пока еще называется комнатой в доме. И это символическое действие подталкивает меня к поиску другого пространства, в котором также имелась возможность “расставить” все по местам для своего удобства и сделать это путем смены положения. Поэтому в его символических действиях я вижу не только его тоску по собственному дому, который не по своей воле он вынужден был покинуть, но и утробе. Разве его собственные роды не стоят в том же самом ассоциативном ряду покинутых (утерянных) пространств?

Обратим внимание на действия Ричарда, на первый взгляд вроде, как и не имеющих никаких намеков на символизм действий. Шла война и поэтому ничего удивительного нет в том, что во многих семьях люди вешали на стенах карты военных действий и делали на них свои отметки. Но символизм этого деяния все же существовал, и проявлялся он в единении нации вокруг своей армии. 

Каждый из стоящих у карты, где-то там, в своем бессознательном, видел себя в роли полководца, анализирующего картину военных действий. Ричард тоже имел свою карту и тоже делал в ней отметки. Военная реальность накладывала на ассоциации Ричарда свою тень, поэтому, когда он смотрел на свою карту, становилась очевидной связь между военными событиями, отображенными на карте и его “собственной империей на рисунках”. Я не буду здесь останавливаться на интерпретациях Кляйн, поскольку имею свою. 

Карта, где бы она не находилась, на стене или на столе, в своем символизме означает плоскость, а плоскость, как я считаю, является символом детского места, материнской утробы. Поэтому получается, что, делая свои отметки на карте, Ричард вносил изменения в свою фетальную жизнь. Заметив это, М. Кляйн писала: “Рисунки империи репрезентировали мать, которую захватывали и атаковывали. Отец обычно оказывался врагом; Ричард же и его брат фигурировали в рисунках в разных ролях, иногда как союзники матери, иногда как союзники отца”. Поэтому “военные” действия, в которых принимал участие Ричард, и в которых принимали участие его мать, отец и брат, отражали не ту войну, которая полыхала на европейском континенте, а ту, которая все еще бушевала в душе самого Ричарда. Поэтому ситуация, которая отображалась в рисунках, менялась по ходу их создания, что проявлялось в том, что Ричард удивлялся сам тому, что получалось на его конечных рисунках.  

Хотелось бы более детально рассмотреть этот очень характерный момент случая Ричарда. Мелани Кляйн писала: “ Он часто обращал свой взор на карту и смотрел на страны, захваченные фашистами, и была очевидной связь между странами на карте и его собственной империей на рисунках. Рисунки империи репрезентировали мать, которую захватывали и атаковали. <…> Рисовать “он начинал без определенного плана и зачастую удивлялся, увидев конечный результат”.

Таким образом карта являлась звеном, соединяющим мать, ее утробу, империю, которой он владел, как я считаю, и внешний мир, в котором происходила борьба. 

Сразу хотелось бы прояснить вопрос, почему карта Ричарда означает утробу матери. Во-первых, карта представляет собой плоскость, что означает внутреннюю полость матки. Во-вторых, карта отображает нечто аналогичное кожным высыпаниям и рисункам, рубцам и татуировкам. В-третьих, глобус, одна из форм карты, которая своей круглой формой символизирует беременную матку.

Отвлечемся на некоторое время от психологического исследования случая Ричарда и обратим внимание на его своего рода тоннельное зрение, которое заметила и М. Кляйн. Вероятно, и плод видит не всю картину, то что он видит своими глазами, образуют у него одну картину, а то что ему предлагает посредством своего психического аппарата “увидеть” мать – другую. В любом случае, я считаю, что суженные поля зрения, которые продемонстрировал случай Ричарда, имеются у плода, а значит и Ричард находился в процессе регрессии до фетального состояния.

А теперь вернемся к “военным” действиям Ричарда и увидим, что его игры имеют более глубокую мотивацию, чем бомбежки Лондона и война на континенте. Как я считаю, настоящим мотивом симптомов и символических действий Ричарда являлись некие воспоминания о пространстве, где существовал страх, атаки невидимого врага, борьба за отстаивание своих интересов, смена положения и все то другое, чем богата внутриутробная жизнь. И здесь я вижу тот мостик, который соединяет вместе картину фетальных переживаний с картиной, открытой нам М. Кляйн, говорившей нам об опасностях, прячущихся в утробе матери. Она писала: “Существовала тесная связь между страхом Ричарда перед “плохим” пенисом отца, находящимся внутри матери, и его фобией детей. Оба эти страха были тесно связаны с его фантазиями о “внутренней части” матери, как о месте опасности, поскольку он считал, что атаковал и повредил воображаемых детей внутри материнского тела, и они стали его врагами”. В реальности эта борьба проявлялась в том, что в играх Ричарда со своим флотом, одни корабли сталкивались с другими. В этом Кляйн увидела символ сексуальных актов между сыном и матерью, либо его генитальных желаний по отношению к матери. Она писала: “Одной из основных причин вытеснения его сексуальных желаний был страх деструктивности сексуального акта из-за того, что – как предполагает название одного корабля “Вампир” – он приписывал ему орально-садистический характер”.

Я же вижу в этом внутриутробную борьбу плода за свое существование, которая после рождения переходит в новую реальность и формирует архетип, если говорить словами Юнга, “Защитника” и “Героя”, которые голыми зубами (вспомним фетально-каннибалическую стадию развития) должны рвать врага.

Соглашаясь с интерпретациями Кляйн, следует обратить внимание на один феномен, который она открыла, в первом рисунке Ричарда. Это тема “русских” к которым Ричард имел некоторое недоверие, и “относился к ним очень подозрительно”. А теперь зададимся вопросом, какое отношение к орально-садистической фазе развития, в которой находился Ричард, как считала М. Кляйн, имеют недоверие и подозрительность – паранойяльные симптомы. Конец этой ниточки настолько демонстративно выглядывает из орально-садистического клубка симптомов Ричарда, что делает невозможным удержаться и не поддаться искушению потянуть за конец этой нити. Этим мы сейчас и займемся.

В своих рисунках Ричард выделял себя красным цветом, который обозначал не только его самого, но и русских. Кроме того, относясь к русским подозрительно, он показал, что боится собственной агрессии. При этом материнское тело было пронизано его собственными “плохими” гениталиями.

Как установила М. Кляйн, “обращаясь к красному (самому себе), как к подозрительным русским, он показал, что боится собственной агрессии”. Но ту агрессию, которую он считал своей, мы пока отделим от сущности Ричарда, что позволит нам без каких-либо предвзятостей разглядеть ее природу. 

Как мы знаем, агрессия Ричарда сопровождалась паранойяльными проявлениями, которые были спроецированные на русских. Но на рисунках Ричарда русские и он сам выделялись в один, красный цвет. Здесь нужно задаться вопросом, какую цель могло иметь это сгущение (русские, сам Ричард, агрессия и красный цвет), ведь они отображали в психическом аппарате Ричарда один, пока еще неизвестный нам объект. То, что к русским Ричард относился с некоторым недоверием и подозрительностью, мы можем объяснить особенностью английской политической субкультуры (вспомним речь У. Черчилля в Фултоне и слово “Красные”, которым в то время русские и обозначались). Но сам Ричард, как это следует из его случая, с русскими (красными) никогда не встречался, из чего следует предположение, что паранойяльные симптомы Ричарда не столько относятся к русским, сколько к тому неизвестному объекту, который скрывается за этим сгущением. Если мы присмотримся к другому объекту, выкрашенному им в красный цвет (он сам), то заподозрим, что красным он стал не потому, что у него были какие-то отношения с русскими и он придерживался “красной идеологии”, а потому, что отблеск красного был на нем самом. А этот отблеск мог исходить от внутреннего цвета матки. Теперь у нас появилось право от имени Ричарда отторгнуть от русских негативные качества и присвоить их материнской утробе и плоду, которым тогда еще был Ричард. Таким образом, разобрав “завалы” сгущения, мы исключаем из бредовой схемы Ричарда русских. Теперь в этой схеме у нас остается он сам, агрессия и красный цвет, а их сочетание говорит о том перекрестке (периоде жизни), на котором они уже встречались. Этот период жизни я называю фетальным. Поэтому недоверие и подозрительность в глубинных пластах психического аппарата Ричарда, относились к матке, а в терминах М. Кляйн – “плохой” матке, которая пропускала сквозь себя вмешательства внешнего мира в мир плода, которые были для него травматичными. Это подтверждается аналитиком, которым было установлено, что корабль “Вампир”, который Ричард изобразил на своем рисунке, выражал его собственную агрессивную природу по отношению к материнскому телу, атакуемому “плохим” отцом. Но я считаю, что это была форма фетального существования, которая, имея дуальное происхождение (богатое удовольствиями и травмами), освобождая один и тот же фантазийный объект, в одном случае, от “плохих”, а в другом, от “хороших” качеств, служила проекции на отца. Таким образом, на рисунке № 3 мы видим отображенную в картинах реального дня воспоминания Ричарда о внутриутробной жизни, где, как уже указывалось ранее, “Rodney” и “Sunfish” являлись матерью и плодом, перископ – пуповиной, а, падающий самолет – внешними трагедиями, которые, “падая” на плод, превращали их в фетальные. Сразу всплывает ассоциация фетальной жизни, в которой также существуют отношения двоих, но в них постоянно вмешивается кто-то третий, тот, кого мы называем отцом. Но поскольку этот третий вмешивается в самодостаточные отношения матери и плода, и “пытается их разрушить”, он приобретает свойства “плохого”. “Плохого” отца, “плохого” пениса и “плохих” гениталий, если использовать термины, предложенные М. Кляйн. 

Поэтому после того, как Ричард услышал от матери, что в гениталиях женщины (матери) находились гениталии отца, он “узнал”, что явилось причиной возникновения у него того самого состояния, которое Кляйн называла ранними тревогами, а я называю фетальными воспоминаниями о травмах.

“Мать-Плод”

Вернемся к системе “Мать-Плод”. Ситуации страха, которые мать переживает, влияют на уровень биологически активных веществ, в частности, на содержание адреналина ее крови.  Эти вещества попадают в кровь плода, вызывая и у него соответствующие реакции, “превращая его в клубок”. Это влияние биологически активных веществ на плод, вызывают против его воли определенные реакции, которые чуть позже он может назвать “страшным животным”, существом под кроватью и др., по сути, являющимся “его собственной глубиной”. Находясь в утробе матери, переживая, что говорится, “на своей шкуре” все ощущения фетальной жизни, у плода бывают моменты блаженства, когда он может позволить себе расслабиться и “наблюдать” за окружающими его “предметами”, в-первую очередь, за пуповиной. И получается интересная ситуация, в то время, когда неприятные ощущения приходят со стороны, не позволяют уйти в себя, а беспокоят, при нахождении в поле зрения (наблюдении) пуповины – связываются с пуповиной, а поэтому не принадлежат “Я” плода, приятные же, поскольку они переживаются в спокойном состоянии, своего рода медитации и, скорее всего, с закрытыми глазами, становятся частью его “Я”. Этим я объясняю тот трагизм, который скрывается в кошмарных сновидениях и наяву за змеями, пауками и др., а в жизни Ричарда – осьминогом, имеющим человеческое лицо. Обнаруженая мною в случае Ричарда тема пуповины, – симптом, который требует остановиться на этом органе. Сразу оговорюсь, что, если в одних анализированных мною случаях, она подразумевалась в разговорах о нитях, в другом – лучей, в третьем – змей, в четвертой – шнурком, то в случае Ричарда она выступила в двух символах – осьминога и перископа корабля “SUNFISH”, что не умаляет “травмирующей” роли пуповины. 

Поскольку мои интерпретации символов третьего рисунка Ричарда расходится с интерпретацией, сделанной М. Кляйн, вернемся к нему и рассмотрим его без каких-либо предвзятостей. 

 Мы видим, что из двух труб корабля “RODNEY” идет дым, сам корабль располагается на водной поверхности, из чего делаем вывод, что это надводный корабль. Располагается “RODNEY” над кораблем “SUNFISH”, имеющего перископ (а значит, это подводный корабль) который “был сунут”, – как это следует из интерпретаций М. Кляйн, – в “RODNEY”. Таким образом эта часть рисунка Ричарда указывает нам на символы, которые М. Кляйн не усмотрела. Ранее, в работе «О Доре и ее фетальных воспоминаниях» я сделал предположение, что всякая, появившаяся во сне или психозе, плоскость или поверхность должна означать для нас символ внутренней полости матки. Подтверждение этому я нашел и в данном случае. Поэтому любой символ, который в третьем рисунке Ричарда оказался (находится) в водной среде, я интерпретирую как внутриутробный объект, а то, что находится в воздушной среде – к матери. Поэтому перископ “RODNEY” не является символом полового члена Ричарда, как это предположила М. Кляйн, а является символом пуповины. Наличие падающего самолета, хоть и соответствует реальным событиям, за которыми Ричард наблюдал из существовавших тогда средств массовой информации, указывает мне еще и на символическое значение, которое падающий самолет в себе заключает – его борьбу с некими силами, с одной стороны, и потерю некой опоры, с другой. Забегая вперед, я укажу, что это плодоизгоняющие силы и потеря утробы. Именно с этого, травмирующего плод момента, мать Ричарда приобрела все свойства “плохой” матери, готовой “избавиться” от своего ребенка. “Подозревая” мать в опасных для себя намерениях, Ричард предупреждает их, заискивая перед ней и вешаясь ей на шею. И Ричарда, желающего сохранить себе “жизнь”, я могу понять, поскольку в его жизни уже была ситуация, следствием которой явилось отторжение его от матери: в сознании регрессировавшего Ричарда, мать “отвергла” его, поскольку изгнала его из своего тела, как из воздушного пространства был изгнан самолет, нарисованный Ричардом. 

Таким образом мы еще раз встречаемся с еле заметной связью фетальных переживаний Ричарда и “плохой” матерью.

К тому же символизм этой картины дублируется отношением, которые в медицине называются отношение “Мать – плод”. М. Кляйн пишет: “Начиная рисовать (рис. 3), Ричард вначале нарисовал два корабля, затем большую рыбку и несколько маленьких вокруг нее. Рисуя их, он все больше и больше оживлялся, и воодушевлялся и заполнил свободное пространство маленькими рыбками. Затем он привлек мое внимание к одной маленькой рыбке, накрытой плавником “Мамы-рыбы” и сказал: “Это самый маленький малыш”. Рисунок предполагает, что малыша кормит мать. Я спросила Ричарда, нет ли его самого среди маленьких рыб, но он ответил, что нет. Он также сказал, что морская звезда между растениями – это взрослый, а морская звезда поменьше – подросток, и объяснил, что это его брат; он также указал, что перископ субмарины “SUNFISH” “был всунут в “RODNEY”. Я предположила, что “SUNFISH” представляет его самого (солнце обозначает сына), а перископ, всунутый в “Родни” (мать), означает сексуальный акт с матерью”.

Здесь я должен пояснить, почему перископ, всунутый в “Родни” не является половым членом и не означает сексуальный акт, как это понимала М. Кляйн. Мое сопротивление интерпретациям М. Кляйн основаны на той травмирующей роли, которую она уже установила в случае Ричарда: как заметила М. Кляйн, от одной только мысли о том, что ему придется “засовывать свои гениталии в чьи-нибудь еще гениталии”, напугало его и доставило огромное беспокойство. Я считаю, что в этот момент Ричард пережил острую психологическую травму. А эта травма исключила какое-либо “засовывание своих гениталий в чьи-нибудь еще гениталии” даже на рисунке. К тому же я вижу в этом рисунке отображение фетальной ситуации, которой М. Кляйн не коснулась. Где вода – околоплодные воды; поверхность воды, на которой располагается “RODNEY” – граница воздушной и водной сред – детское место; перископ “SUNFISH”, “всунутый” в корпус “RODNEY” – пуповина; “Мама – рыба” и “самый маленький малыш” – беременная мать и плод; растения (остатки пуповины), звезды и маленькие рыбки – “воспоминания матки” – образы (фантомы) всех предыдущих беременностей женского рода; оживление и воодушевление – фетальное состояние. 

Дополнительный акцент в виде “Мамы-рыбы”, укрывшей своего малыша плавником (спрятав в детское место) и, кормящей своего малыша, укрепляет мою уверенность, в правильности сделанных интерпретаций. При том, что в своих интерпретациях М. Кляйн посчитала, что морская звезда между растениями – это взрослый человек (отец Ричарда), я считаю, что это символ очередности возникновения беременностей, где рядом с пуповиной располагается уже рожденный ребенок (взрослый и подросток).

Вывод, который сделала М. Кляйн о том, что все это является отражением “позитивной эдиповой ситуации”, я не разделяю, и считаю, что произошло не примирение с отцом на почве генитальных отношений с матерью, а изживание фетальных переживаний. 

Оставляя за М. Кляйн право “первичной правоты”, не могу не высказать своего мнения, которое заключается в следующем. Позиция М. Кляйн, заключалась в том, что “до этого Ричард, появлявшийся в разных ролях в данном типе рисунка, всегда узнавал себя и в роли ребенка, поскольку, находясь под давлением тревоги, он отступал к идеализированной роли удовлетворенного и любящего младенца. Сейчас же он впервые заявил, что его нет среди маленьких рыб на рисунке. Это показалось мне еще одним индикатором усиления его генитальной позиции. Теперь он почувствовал, что сможет вырасти и стать сексуально патентным. Поэтому в своей фантазии он мог вместе с матерью производить детей, и ему больше не нужно было отводить себе роль ребенка.” 

Моя же заключается в том, что (используя слова Кляйн) Ричард всегда узнавал себя в роли ребенка, только потому, что находился среди воспоминаний о фетальных травмах и, связанных с ними тревогах, которые оттеснили в сторону фетальную удовлетворенность. Сейчас же он увидел себя со стороны, убедился, что все это время его мать (“Мать-рыба”) кормила его и прикрывала “плавником” от травм внутриутробной жизни и позволяла ему держать свою пуповину (перископ) в ее теле.  Ее терпеливость, к навязчиво-удушающей любви Ричарда, показала ему ее любовь и заботу о нем, превратив его в удовлетворенного и любящего ребенка. Его заявление о том, что его нет среди маленьких рыб, не говорит об усилении его генитальной позиции, как считала М. Кляйн (для этого десяти лет жизни очень мало), оно говорит о том, что он уже не “самый маленький малыш” – плод, а самодостаточный отрок. 

Эдипов комплекс разрешился не тем, что Ричард почувствовал себя сексуально патентным и не тем, что он теперь может “вместе с матерью производить детей”, а тем, что он отпустил мать из своих удушающих объятий, которые были негативом его фетального заточения, освободил от себя детское место в утробе матери для других детей – маленьких рыбок – “покинул матку” и позволил ей вести ее личную жизнь так, как она того захочет. Теперь он уже, что называется, “по-взрослому” отделил себя от матери.

Нетрудно догадаться, что плод, воспринимая угрозу своей жизни, и в поисках лучшей доли, вынуждается к защите своих интересов, к борьбе с тем, что ему угрожает и начать сопротивляться тому, что его не устраивает – воевать против тех неудобств, которыми так богато детское место. Отголоском этой борьбы мы должны считать двигательную активность, а за ее прекращение (поражение) – бездействие и отказ от борьбы, соглашательство против своих исследовательских интересов, интересов жизни – возвращение в состояние абсолютного нарциссизма – внутриутробную смерть, или, на крайний случай, предварительный отказ от амбиций своего “Я”. Эта внутриутробная борьба проявляется непрекращающимися попытками поиска более удобного для себя положения. Это подтверждается наблюдениями, из которых следует, что “кинестетический опыт, предшественник последующих кинестетических ощущений, мы приобретаем уже в материнском теле”. О настойчивости своих намерений, придерживаться того положения ножки, которое плоду удобно, мы можем увидеть в видео из домашнего архива @zalina973 (https://vk.com/video568136982_456239019).

В случае Ричарда более удобное место проявляется в многообразии рыбок. И в то время, как детское место (а для него это окружающий мир) пытается сделать его более компактным, сам он, двигая ручками, головой и ножками, пытается расширить свою лежанку и сделать ее более удобной, а когда этого недостаточно, он смиряется, устремляясь под плавник матери, чем и избавляется от своих страхов. Вспомним, что Фрейд писал: «Цель и содержание фобии – это далеко идущее ограничение свободы движения и, таким образом, мощная реакция против неясных двигательных импульсов, которые особенно склонны быть направленными на мать”. 

Не будем далеко ходить за фантазийными примерами, а обратимся животному миру. К примеру, детеныши животных, несущих яйца, сами расклевывают изнутри оболочку своего детского места. Детеныш кенгуру, нежелающий больше жить в тесноте, раньше положенного срока перебирается в сумку матери. А разве яйцо не становится настолько “плохим”, что заставляет цыпленка, к примеру, расклевывать его (проявляя свою агрессию) изнутри? Получается, что феномен “плохой” матери характерен не только для человека, но и для всех существ и не столько связан с матерью как с объектом, а с утробой, местом “заточения”. 

 Вернемся к внутриутробной агрессии. Разве эта форма проявления внутренних влечений не является прототипом нового комплекса, который чуть позже мы будем узнавать в Эдиповом комплексе?

Примеры, говорящие о том, что ребенок к моменту рождения “пресытился и устал” от внутриутробной жизни, а также не удовлетворён исчезающим удовольствием от внутриутробного пребывания, а также о том, что он не только готов защищаться, но и уже защищается, мы можем найти в литературе. И. Задгер в своей работе “Эротика и перверсия” привел случай из первого дня новорожденного, который в первый же день рождения расцарапал себе лицо. <…> На второй день пару царапин получает бабушка, нежно склонившаяся к ребенку, пальчики вцепились так крепко, что у нее вырвался крик боли”. Затем (из пятого месяца): “Большое удовольствие ребенку доставляет сильно ударять игрушкой по столу, бить ею себя и, наконец, с размаху бросать ее на землю”. <…> “На девятом месяце “ребенок внезапно крепко схватывает, склонившегося к нему отца за бороду и проводит на ней своего рода гимнастические подтягивания”. И в тот момент, когда ручки ребенка причиняли родным лицам боль, а он слышал крики жертв, “в глазах мальчика часто появляется действительно жуткий свет; ноздри раздуваются, и с величайшим усердием и алчностью он продолжает свои попытки, вырывает отдельные волоски, тычет в глаза, щипает и царапает, если высовывают язык, он ликующе взвизгивает и дико впивается в него ногтями”. И здесь хотелось бы предложить читателю проследить эту нить агрессивных действий этого ребенка, продолжающихся с самого рождения до девятого месяца жизни, а у других – всю оставшуюся жизнь, и продлить ее в обратном направлении в утробу матери. И то, что писала Рене в “Дневниках шизофренички”, мы можем отнести именно к периоду фетальной жизни плода. Она писала: “В этой бесконечной тишине и напряженной неподвижности у меня возникало ощущение, что чтото ужасное и жестокое должно произойти и взорвать эту тишину. Я ждала, не дыша, истощенная тревогой, но… ничего не происходило. Неподвижность становилась еще более незыблемой, тишина – еще более безмолвной, предметы и люди со своими жестами и шумами становились все более искусственными, оторванными друг от друга, безжизненными, ирреальными. И мой страх нарастал, становился невыносимым, жутким. <…> Вначале, когда я страдала изза страха и напряженных состояний ирреальности, я несколько раз произносила эти пугающие и необдуманные слова: „Я предпочла бы спастись бегством в безумие, чтобы только избавиться от этого всепроникающего страха”. 

Зададимся вопросом, что же могло так “испортить”, ожесточить только что родившегося ребенка? Нам кажется, что это внутриутробная борьба за жизнь, борьба со страхом, борьба за старый образ существования и борьба с “плохой” маткой, препятствующей получению удовольствия.

На примере болезни Рене мы находим не только примеры, подтверждающие существование индивидуальной фетальной истории, но и травму рождения, возникшую после ее отделения от матери. Сам феномен существования травмы рождения, указывает нам на существование дотравматического периода, который, бесспорно, богат не только удовольствием, но и неудовольствием от вмешательства в “фетальные дела” плода. 

Уж если мы приходим к выводу, что “желание соединения с доэдиповой матерью, является ядром бессознательных фантазий о возвращении в утробу, то именно в материнской утробе” мы должны найти ту резинку, которая пытается притянуть обратно, удаляющийся объект. И еще не известно, не тянет ли новорожденный эту резинку сам, преследуя цель – возврата к исходному (возврат в матку), – воссоздания фетального status quo. В этой связи показательно следующее сновидение С. Плат.  “Она заползала в постель к своей матери и почувствовала растущий ужас слабости сонного состояния. Не было больше убежища в мире”. “Перебравшись затем в собственную постель, она подняла матрац, втискиваясь в щель между ним и пружинами кровати, желая быть раздавленной тяжелой плитой”. Где под сновидением во сне мы должны понимать возвращение во внутриутробное состояние, а желание быть раздавленной – возвращение в тесную матку, т.е. умереть. 

И здесь мы подходим к новому пониманию поведения мальчика, играющего катушкой от ниток. Он не только призывал к себе мать, но и себя подтягивал к ней. Как я считаю, через нитку с катушкой, в чем я вижу символ пуповины с плацентой на ее другом конце, пытался воссоздать (восстановить) уже утерянный фетальный мир. 

Фантазии о телесном образе, а в особенности о границе тела, оказываются глубоко связанными с факторами, включенными в восприятия контакта в раннем возрасте. По мнению Хартманна (Hartmann et al., 1946), такие восприятия не являются абсолютно хаотичными. Он считал, что при рождении младенец обладает “внутренним моделированием” или “квази-огранизацией”, способствующей формированию образа тела”. Предлагаю читателю обратиться к рисункам (1, 2, 4 – 7 первоисточника, в настоящей статье оставлен только один рисунок) Ричарда и увидеть, что все они являются сюреальным отображением его собственного видения своего строения и строения его фетального мира. Не имея (из-за своей регрессии до фетального возраста) возможности как-то по-иному нарисовать себя и свою связь со своей матерью и семьей, он делает это посредством рисунков, которые я бы назвал художественным отображением бредовых видений. Не будем забывать, что все эти рисунки принадлежат мальчику, достигшему стадии отрочества. 

Наверное, к месту будет проинтерпретировать эти рисунки.

Их основу составляет яйцеобразное тело, на поверхности которого возникали некие наросты треугольной формы. И если символ яйца нам понятен и не может означать ничего иного, как его собственное внутриутробное существование, то треугольные наросты означают те фетальные «тычки», которыми была богата фетальная жизнь Ричарда, с тем лишь отличием, что эти «тычки» он, исходя из своего двойственного фетального сознания («Мега-Я»), изложил на бумаге в форме рисунков. Поясню свою мысль. Он так и не смог отделить ощущения матери от своих (в чем и заключается природа их общего психического аппарата («Мега-Я»)) и присвоил себе, выдав их за собственное видение своей фетальной жизни. Так и появилось его внутреннее представление о “квази-огранизации” его тела. Это архаичное представление о строении собственного тела, оставленное нам эволюцией, живет в каждом из нас по сей день и не зависит от наличия или отсутствия тех или иных заболеваний. Кроме того, что каждый из нас, возможно, так или иначе все еще связан с оболочкой детского места, каждый из нас где-то на подсознательном уровне понимает, что границы нашего тела не соответствуют фактическим, а поэтому мы, притягивая к себе кого-либо (особенно это заметно в системе “Мать – Ребенок”), испытываем удовольствие от воссоединения “единого целого”.

Фетальная смена слуховых и зрительных образов, ощущений, перемещение их вокруг плода и одновременное “вывешивание” (фиксация) их в определенном месте, привлекает к себе психическую энергию плода, которая формирует для себя психологическую колею, по которой, уже после рождения, движется или не движется эротика кожи, а вместе с ней кожные проявления, своего рода верстовые столбы. И в этой связи мне было бы интересно узнать, имелись ли на коже Ричарда некие болезненные изменения. Судя по тому, что было выше сказано, он должен был страдать кожными заболеваниями.

Отсюда и из того, что было изложено выше, я могу утверждать, что эротика кожи первичнее оральной, поскольку функционирует уже в фетальном периоде развития. К тому же отобразив на своей модели тела (яйца) некие наросты, Ричард не позаботился о том, чтобы нарисовать себе хоть какой-то символ рта. Поэтому в утверждениях Фенихеля о природе “рецептивной оральности” я вижу правоту. А соглашаясь с тем, что проблема отделения от матери неизбежно фокусируется на поверхности тела, мы должны усмотреть обратный порядок, и ведущую роль отвести “рецептивным кожным эротизмам”, основанным на потребности единения со всемогущественной («плохой» и «хорошей») матерью. По этой причине, как я думаю, Ричард и не нарисовал свой рот. С подобным, с исчезновением ряда органов, мы уже встречались в случае Шребера. Поэтому могу себе позволить сделать следующее заключение. Исчезновение в рисунках, видениях, утверждениях больных тех органов, которые не функционируют в фетальном периоде, мы должны увидеть признак регрессии до фетального уровня.

Легко предположить, что давление на беременную матку, отражается на плоде. Происходит сдавливание его тела, ног, головы, рук, которые посредством передачи усилий распространяют его на внутренние органы (кишечник, мочевой пузырь, голову, грудную клетку), чем повышают внутреннее давление и из плода начинают выходить (выдавливаться) моча и меконий. Это фетальное обучение опорожнять свои биологические емкости (кишечник и мочевой пузырь) и есть те самые «тычки», которые не только меняли фетальные удовольствия на неудовольствия, а потом возвращали удовольствие, но и превращали сначала его фетальное существование в невыносимую муку, а «хорошую» мать – в «плохую», а затем – “плохую” в “хорошую”.

Однако, травмы и удовольствия фетального периода, о которых мы поведали выше, имеют непосредственное отношение к возникновению Эдипова комплекса. И не остановить на этом внимание читателя, было бы неправильно.

Ранее, в работе «Травмы и удовольствия фетального периода» я сделал предположение, что в фетальном периоде именно пуповина стояла перед глазами плода. Исчезнув после рождения, она заменилась половым членом (у мальчиков) или «раной» (у девочек). Связь “SUNFICH” и “RODNE” посредством пуповины, а не полового члена, как я считаю, показывает нам, что в момент анализа Ричард находился не на генитальной фазе развития, а в глубокой регрессии до фетального состояния. Поэтому утверждения М. Кляйн о том, что Ричард переживал эдипову стадию своего развития, считаю глубоко ошибочными. Ошибочными считаю и все построенные на этой платформе умозаключения.

Анализ

Во время анализа Ричард нарисовал несколько рисунков, среди которых были осьминог с человеческим лицом и морская звезда, значительно уступавшая ему в размерах. Этот осьминог, как считала Кляйн, представлял “его отца и отцовские гениталии в опасных аспектах и позднее бессознательно был приравнен к “монстру”. Был ли это тот монстр, который был изображен Ричардом на его рисунках, из работы М. Кляйн установить не удалось, но, если исходить из составных частей этих рисунков, то можно предположить, что именно эти рисунки являлись тем самым монстром, о котором должна идти речь. Отсюда следует новый вывод, что и монстр и “маленький человек” из книжки Ричарда – это плод, который, как и мать, поочередно становится то “плохим”, то “хорошим”. В подтверждение своей мысли обратимся к тексту работы М. Кляйн, в котором она писала: “В одном из первых рисунков, в котором были использованы эти четыре цвета, он представил черное и красное карандашами, марширующими по направлению к рисунку с сопровождающими шумами. Он объяснил, что черный – это его отец, и сопроводил движение карандаша имитацией звука марширующих солдат. Следом шел красный, и Ричард сказал, что это он сам, и, подвигая карандаш, запел веселую мелодию”. Смена маршевой музыки веселым насвистыванием и присутствие отца, как раз и показывают нам смену фетального хорошего настроения плохим и снова к хорошим.

Эта смена настроения после рождения должна была приобрести новый смысл и этот смысл я вижу в формировании нового поведения, который проявлялся в чередовании любви, ненависти и любви к родной матери, которая должна была защитить его от страха за появление в нем “монстра”. М. Кляйн заметила эту череду и отметила: “Чтобы сохранить свою любовь к матери, он снова и снова пытался сдержать свою ревность и обиды, отрицая даже их очевидные причины. Вытесненный гнев по поводу фрустраций в прошлом и настоящем отчетливо проявился в ситуации переноса, например, в его реакции на фрустрацию, вызванную перерывом в анализе. Возникла проекция – аналитик стал поврежденным, поскольку “возбудила в нем ненависть”. А за ненавистью последовала атака и идентификация с “плохим” отцом, за что должно было последовать возмездие. Возникла петля, в которой он сначала испытывал тревогу, затем агрессию, которая через проекцию (у М. Кляйн – перенос, прим. автора) вызывала к жизни ненависть, а за ненавистью через механизм мстительности следовал страх наказания.

Однако, следует заметить, что этой самой петли вполне достаточно для того, чтобы вырастить все необходимые компоненты паранойяльного поведения. Но зачем в эту схему включалась мать? Зачем она делилась на “хорошую” и “плохую” мать, “хорошую” и “плохую” грудь, “хорошие” и “плохие” гениталии матери. Почему на этой стадии анализа его настоящая мать стала “матерью-хорошей грудью”, в то время как аналитик стала “матерью-плохими гениталиями” и потому вызвала у него агрессию и страхи, связанные с этой фигурой. Аналитик стала матерью, которая была повреждена отцом в сексуальном акте. И как проследила Кляйн, интерес Ричарда к гениталиям, с одной стороны, усилился, а, с другой, в большей степени выражался посредством ужаса. И именно этот ужас, как посчитала Кляйн, заставил его отвернуться от аналитика как от “плохих гениталий” матери и привел к настоящей матери как к хорошему объекту. Достиг он этого путем регрессии на оральную стадию. В этом мы частично соглашаемся с М. Кляйн: – в том, что произошла регрессия, но эта регрессия не произошла до оральной фазы, как ошибочно посчитала Кляйн. Регрессия произошла, как мы считаем, до фетальной стадии развития. Об этом мы можем судить по молчаливым попыткам “сдержать свою ненависть и агрессивность, и безуспешно отрицать обиды”. Если бы регрессия произошла до оральной стадии, то в поведении Ричарда бы появились иные признаки оральных функций, которые сформировались на этапе формирования языковых способностей: он стал бы более говорливым, а значит более коммуникабельным со сверстниками. А это противоречит клинической картине, которую наблюдала М. Кляйн.  Вспомним, что в то время, пока отсутствовал аналитик, Ричард “превратился в мамочкина цыпленка”, а “цыплята бегают за своими мамочками”. И в этом превращении мы должны увидеть не только превращение Ричарда в цыпленка, но и двойные роды – появление цыпленка из яйца, а яйца из “матери-курицы”. И теперь становится понятным, почему себя (свою империю) Ричард изобразил в форме ощетинившегося яйца. 

Несколько по-иному я смотрю и на “повторные роды” – выход Ричарда из регрессии – трансформацию его фетальных воспоминаний в осознаваемую форму, которые были пропущены М. Кляйн. Они были символизированы в желании Ричарда залезть на гору Сноудон. Она писала, что во время анализа у Ричарда появилось желание залезть на горы, особенно на гору Сноудон. Посмотрев на горы, он заметил на небе облака и предположил, что надвигается опасная буря. Он говорил, что в такие дни сочувствовал горам, потому что им приходилось туго, когда над ними бушевала буря. Это выражало его страх плохого отца, репрезентированного в раннем материале бобами и грозами. Желание залезть на Сноудон, символизирующее желание сексуального акта с матерью, мгновенно вызвало страх кастрации плохим отцом, и надвигающаяся буря таким образом, означала опасность для матери и для него самого. <…> “Несколькими днями ранее, как мы уже видели, произошел тот же самый инцидент в игре с флотом: “Вампир” (Ричард) прикасался к “Родни” (матери). В тот раз это привело к резкой перемене в ходе игры, вызванной страхом Ричарда, что над его генитальными желаниями будут доминировать орально-садистические импульсы”.

Поскольку этот момент моего несогласия должен быть разъяснен, я хочу изложить свое видение. Но сначала обратимся к аналогиям из животного мира. 

Родившийся медвежонок, или кенгуренок должен самостоятельно преодолеть некую вершину, чтобы добраться до соска или сумки. Желание Ричарда взобраться на гору, служит проявлением того же самого архаичного порыва, и он никак не связан с его сексуальными желаниями, как это ошибочно представляла себе М. Кляйн. Буря, символизирующая резкое изменение его отношений с внешним миром, обострение страхов, в том числе и страха кастрации – отделения от матери через обрыв пуповины, не могли не возникнуть в тот самый период, когда у Ричарда оживилась травма рождения. Какую роль в этом эпизоде играет кастрирующая фигура отца, мы не поймем до тех пор, пока не согласимся с тем, что это фигура является фигурой матери, отделившей от себя ребенка. Другое дело, что тот, кто нанес эту травму, должен понести ответственность, но может ли эта ответственность быть возложена на мать, если она еще нужна для выживания? Как тут не вспомнить бедного портного из одиннадцатой лекции Фрейда, повешенного за то смертельно наказуемое преступление, которое совершил кузнец. Кузнеца нельзя было повешать – он был один в деревне, в то время, как портных было трое. Вот и здесь поскольку ответственность не могла нести мать – она одна, ее понес отец, признанный виновным в обрыве пуповины, который никаких материнских функций, в понимании ребенка, не выполняет.

Переживание фетальной травмы

И здесь я вновь вижу ошибку М. Кляйн (собственно и других аналитиков). Она писала: “Игра во флот выражала его желание восстановить гармонию и мир в семье, разрешением родителям быть вместе и признанием авторитета отца и брата”. Но ребенку нет никакого дела до гармоничных отношений между матерью и отцом, тем более брата, которого он, было бы это в его силах, вытолкнул бы из “гнезда”, как это делает кукушонок. Это мое подозрение на существование тайного плана ребенка, подтверждается огромным числом примеров из жизни животных, где после родов самец (отец) самкой (матерью, помнящей, вероятно, о своем точно таком же желании) исключается из семьи. И здесь моя мысль перекидывается на человеческое сообщество, в котором мы видим точно такой же феномен, только проявляется он в двух разновидностях: в одном случае, исключается отец (мать в таком случае говорит: “Ты нам не нужен, проживем и без тебя, я родила его для себя”, а, в другом, отец сам уходит из семьи, узнав, что его женщина беременна или уже родила ребенка.

Но все это относится только к раннему детскому периоду. Дальше, в генитальной стадии развития, как водится, идет все по той формуле, которую относительно случая Ричарда изложила М. Кляйн: “Это подразумевает необходимость сдерживать ревность и ненависть, поскольку он считал, что только тогда он сможет избежать борьбы с отцом за обладание матерью. <…> Переживание любви и сильное побуждение возместить вред, причиненный в Фантазии – вред, который повторится, если он не откажется от своей ненависти и ревности, – проявились с большей силой. Однако мира и гармонии в семье можно достичь, ревность и ненависть можно сдержать, а любимые объекты можно сохранить, только если Ричард вытеснит свои эдиповы желания. Вытеснение эдипальных желаний включает в себя частичную регрессию к младенчеству, но эта регрессия связана с идеализацией отношений матери и ребенка, поскольку он хотел превратить себя в младенца, свободного от агрессии, в особенности от орально-садистических импульсов. Идеализация ребенка предполагает сопутствующую идеализацию матери, прежде всего ее грудей: идеальная грудь никогда не фрустрирует, мать и ребенок пребывают в совершенно любящих отношениях друг к другу. Плохая грудь, плохая мать содержались в его психике очень далеко от идеальной матери”. 

Утверждения М. Кляйн о том, что эдипальную ситуацию она заметила еще у детей первого года жизни, хоть, как я считаю, и являются ошибочными, но они все же показывают нам из какого феномена происходит развитие Эдипова комплекса. Кроме того, здесь я вижу правоту тонких наблюдений М. Кляйн, отметившей, что развитие Эдипова комплекса, как-то связано с частичной регрессией к младенчеству. Могу высказаться на эту тему более категорично: развитие Эдипова комплекса всегда сопровождается регрессией до фетального уровня. И именно эта регрессия, определяет развивающиеся формы поведения. Отроки бунтуют не против окружающего мира, что подтверждается их склонностью к компромиссам, а против оживших фетальных воспоминаний, причиняющих им дополнительные травмы, компромисс с которым невозможен. 

Множественное строение “Я” Ричарда

Как тут не вспомнить собственное представление о множественном строении нашего “Я”. 

Думаю, что, рассматривая карту, Ричард расположил вокруг нее свои дополнительные личности, каждая из которых имела право голоса. Этим самым он сформировал свой личный “Военный совет”. Следует предположить, что некоторые его дополнительные “Я”, предлагали варианты событий, о которых “Основное Я” и не догадывалось. Мало того, мы можем предположить, что были такие ситуации, когда “Основное Я” уступало свои функции дополнительному, которое, больше расположенное к рисованию, начинало рисовать то, что считало нужным, а когда “Главное Я” “возвращалось”, оно видело рисунки и никак не могло понять, как это получилось. Именно таким образом я могу проинтерпретировать удивление Ричарда в тот самый момент, когда он видел законченный вариант своего рисунка.

Таким образом мы видим, что проявился один симптом множественного расстройства личности – выпадение из памяти некоторых событий.

Обратимся еще к одному моменту из жизни Ричарда, который наблюдала М. Кляйн. Она пишет: “Вскоре он вышел в сад, где более свободно оглянулся. Он увидел несколько поганок, которые показал мне, содрогаясь и говоря, что они ядовиты. Зайдя обратно в комнату, он взял с полки книгу и определенно указал мне на картинку, где маленький человек сражался у “ужасным монстром””.

В этом примере я вижу сразу несколько значимых событий. Во-первых, то, что Ричард “более свободно оглянулся”; во-вторых, показал поганки аналитику; в-третьих, он содрогнулся, когда говорил о поганках; в-четвертых, исходя из того, что аналитик могла не видеть поганки, обратил ее внимание на эти грибы; в-пятых, сразу предупредил аналитика о том, что эти грибы ядовиты; в-шестых, вернулся в комнату и подошел к полке, где лежала книга; в-седьмых, вновь, исходя из того, что аналитик могла не видеть картинку из книги, указал ей на нее; в-восьмых, выбрал картинку, где маленький человек сражался у “ужасным монстром”.

Эта череда символических действий подвела меня к мысли о том, что в этот момент (после перерыва) Ричард наиболее близко подвел аналитика к ядру причин своего поведения. Во всяком случае, я увидел в этом ряду следующее.

То, что Ричард “более свободно оглянулся”, говорит нам о неком психологическом раскрепощении, за которым мы должны увидеть укрепление его “Я”. Это укрепление стало возможным в результате получения дополнительного объема энергии. Этот объем энергии появился вследствие присоединения к отношениям основного “Я” Ричарда дополнительной личности (дополнительного “Я”, альтер-личности). Эта альтер-личность сразу решила показать необходимость своего присутствия тем, что обратила внимание аналитика и основного “Я” на поганку. Сам факт того, что эта альтер-личность (дополнительное “Я”) связана с поганками, должно говорить нам о том, что оно имеет некую информацию, которой основное “Я” или не владеет, или которую игнорирует. Поскольку я исхожу из того, что любая альтер-личность имеет более интимный контакт с фетальными воспоминаниями (поскольку только что выросла из этого базального слоя), я считаю, что именно для ознакомления аналитика (который, кстати, в этой ситуации выполнял роль внешнего “Я”) с этой группой воспоминаний эта альтер-личность и вышла на поверхность. Конечно, альтер-личность могла “поделиться” своей информацией со всем “коллективом” “Я” Ричарда, но сделала это только в присутствии “Внешнего Я”, что раскрывает перед нами состояние “Я” Ричарда. Считаю, что оно до этого дня было как-бы распотрошено и не представляло собой того единого целого, которым является “Я” здорового человека. Вывод из всего этого может быть только один: – личность Ричарда была расслоена. Почему М. Кляйн не обратила на это внимание остается загадкой. 

Теперь я нахожу причину страха Ричарда перед школьными товарищами. Они напоминали ему о точно таком же разброде взаимоотношений, который существовал между его альтер-личностями, который существовал и в школьной среде, пока в класс не входило “Супер-Эго с указкой”. Этому же моему представлению служат утверждения о том, что он “повредил воображаемых детей внутри материнского тела, и они стали его врагами”, если мы сделаем некоторые перестановки и сопроводим их интерпретациями.

Думаю, что материнское тело, где расположились его дети – это он сам в тот самый момент, когда находился в утробе матери. Дети – он сам и его субличности. Повреждение детей – травмы фетального периода, которым он подвергался. Враги – отношения между главной и добавочными личностями, они основаны на том, какими были отношения плода и внешнего мира (отца). 

А теперь, хочу обратить внимание на поведение основного “Я” Ричарда, когда ему в присутствии аналитика (внешнего “Я”) были продемонстрированы поганки и были разъяснены их ядовитые свойства: – в этот момент Ричард содрогнулся. Если мы будем внимательно наблюдать в процессе работы с пациентом за физическими и психологическими проявлениями, то можем увидеть признаки переключения между различными “Я” пациента. Как известно, в процессе разговора о поганках Ричарда передернуло, – он содрогнулся. В работе с множественными личностями мы должны помнить, что закатывание глаз, быстрое моргание, изменение голоса, гримасы и судороги могут быть признаками переключения между альтер-личностями. Поэтому я считаю, что в диалог с аналитиком вступила другая личность Ричарда. Этому есть еще кое-какие подтверждения.

Вернемся еще раз к словосочетанию “ночной кошмар”, которым Ричард описывал город. Я уже сделал предположение, что на самом деле Ричард по ночам никуда не ездил. Тогда получается, что это словосочетание относится не к реальным, а виртуальным событиям. Конечно эта “ночная виртуальная активность”, возможно, и не стоит того, чтобы на нее обращать внимание, но, если исходить из того, что мысль предшествует действию, все же следует проследить за динамикой этого симптома. Понятно, что виртуальность обусловлена реальными процессами, происходящими в психическом аппарате человека, к которым я отношу фетальные воспоминания. Но сейчас я хочу показать, что за виртуальным фугоподобным состоянием Ричарда стоят некие процессы, которые со временем проявятся во клинической картине. Уже сейчас я мог бы предположить, что Ричард страдал сомнамбулизмом, но поскольку нет никаких данных ни “за” ни “против”, останусь при своем мнении. Зато воспользуюсь моментом и обращу внимание читателя на то, что, выйдя в сад, Ричард стал более активным: – “он более свободно оглянулся”. Это внешнее приобретение свободы, сказало мне о том, что на свободу вышла еще одна личность.

Поскольку я уже заподозрил у Ричарда раздвоение личности, мне требовались дополнительные доказательства этому, и я их нашел в тексте у М. Кляйн. Она пишет: “Временами, однако – и это становилось удивительным во время аналитических сессий, – депрессия исчезала, и тогда внезапная жизнь и искра появлялись в его глазах и совершенно меняли его лицо”. Я, конечно, предполагаю в этом момент появления новой личности, наделенной живым умом и открытостью. “Но что это за личность?” – спросит читатель, и я отвечу, что скорее всего эта та личность Ричарда, которую потеряли его родители.

Вернемся к тексту Кляйн. Она пишет: “Кроме того его родителей сильно волновало прогрессирующее на протяжении нескольких лет торможение его способностей и интересов”. Из этой жалобы родителей я делаю вывод, что Ричард, который появлялся на сессиях Кляйн и есть тот Ричард, которого родители хотели получить обратно: любознательного и всем интересующегося ребенка, любителя природы, наделенного богатым словарным запасом, музыкальными и артистическими данными. 

У Фрэнка В. Патнема в качестве одного из симптомов расстройства множественной личности (РМЛ) мы встречаем особую рассудительность. Он пишет: “Степень адекватности поведения и суждений пациента может подвергаться быстрой флюктуации. Эти сдвиги часто происходят по параметру возраста (то есть сдвиги от взрослого поведения к детскому). На первый взгляд Ричард не мог регрессировать в своем поведении от взрослого к ребенку, поскольку сам еще являлся ребенком. Но это только на первый взгляд. Кто, как не сам Ричард, поднял его интеллектуальную планку выше среднестатистического ребенка? Характеристика М. Кляйн, данная Ричарду (“одаренный ребенок, развитый не по годам”), никак не сочетается с характеристиками того ребенка, которого родители привели на анализ. Думаю, что Кляйн и родители Ричарда дали каждый свою характеристику тому ребенку, которого они видели перед собой. Но тогда получается, что это было два разных ребенка? Думаю, что нет! Это был один ребенок, который вел себя по-разному.

Здесь я обнаружил в истории Ричарда белое пятно. Как писала М. Кляйн: “Вдобавок к этим симптомам, не позволявшим ему посещать школу, он был чрезмерно озабочен своим здоровьем, что зачастую становилось предметом депрессивных настроений”. Если мы в это белое пятно попытаемся вместить ту информацию, о которой маленький мальчик не мог ни догадаться, ни объяснить ее своим родителям (о том, что он временами теряется, что у него из памяти выпадают некоторые события, т.е. перечислит признаки, по которым мы узнаем о множественности личности), т.е. ту, которую не мог осознать, а помнил только головную боль (Почему ее нет среди симптомов?), то нам станет понятно почему он так переживал за свое здоровье и зачастую находился в депрессивном настроении. Думаю, что мальчик страдал расстройством множественной личности (не путать с шизофренией (!), поскольку личности у Ричарда были разного возраста и у него не было симптомов-критериев шизофрении Курта Шнайдера).

Давайте снова вернемся к тому разговору, который состоялся у Ричарда с его матерью. В тот день “он сказал матери, что очень беспокоится о появлении у него в дальнейшем детей, и спросил сильно ли это повредит ему”. Не кажется ли читателю это беспокойство десятилетнего мальчика несколько странным? Почему вдруг мальчика стала занимать тема рождения у него детей? Причем, судя по тому, что мать “уже не в первый раз объяснила роль мужчины в размножении…”, мысли о появлении детей в голове Ричарда продолжали роиться. Вновь и вновь перечитывая этот отрезок работы М. Кляйн, я никак не мог отделаться о некой тайной мысли, которая скрывается за беспокойством Ричарда. Согласитесь, что, если бы это беспокойство обуревало беременную женщину, нам все было бы понятно: – женщина точно уверена в том, что внутри нее живет плод, а поэтому беспокоится о предстоящих родах. Но Ричарда – не женщина; внутри него нет плода; он еще ребенок, к тому же мальчик. Как же тогда нам стоит объяснить это навязчивое беспокойство Ричарда? А мы его и не сможем объяснить, поскольку информация, посредством которой мы могли бы это сделать, находится в том самом белом пятне, о котором я говорил выше. А раз она находится там, и мне требуется расшифровать этот симптом, ничего не остается иного, как воспользоваться этой информацией.

Тогда, обнаружив белое пятно в истории случая Ричарда, я сделал предположение о том, что Ричард страдал синдромом множественной личности, что объясняло его беспокойство о собственном здоровье и то депрессивное состояние, в котором он периодически находился.

Как только я допустил мысль о том, что беспокойство Ричарда своей “беременностью” может быть объяснено наличием у него добавочных личностей, все стало объяснимо. Сразу следует отметить, что сам Ричард ничего о своих альтер-личностях точно не знал, но мог догадываться. Это следует из рисунка № 3 и того, как вела себя его энергетика во время рисования.

М. Кляйн пишет: “Начиная рисовать рис. № 3, Ричард вначале нарисовал два корабля, затем большую рыбку и несколько маленьких вокруг нее. Рисуя их, он все больше и больше оживлялся, и воодушевлялся и заполнил свободное пространство маленькими рыбками. Затем он привлек мое внимание к одной маленькой рыбке, накрытой плавником “Мамы-рыбы” и сказал: “Это самый маленький малыш”. Рисунок предполагал, что малыша кормит мать. Я спросила Ричарда, нет ли его самого среди маленьких рыбок, но он ответил, что нет. Он также сказал, что морская звезда между растениями – это взрослый, а морская звезда поменьше – подросток, и объяснил, что это его брат”. Проецируя на бумаге свое видение отношений со своей матерью, Ричард достаточно много места выделил маленьким рыбкам, которые, как он утверждал, не являются им самим. А поскольку они присутствуют на его рисунке, я делаю вывод о том, что это и есть те альтер-личности, о существовании которых он бессознательно догадывался. Давайте обратимся к тому, что сказал Ричард относительно морской звезды. Он заявил: “Морская звезда между растениями – это взрослый”, но не идентифицировал его как отца, при том, что морскую звезду поменьше он назвал подростком и идентифицировал в ней своего брата. Из чего я делаю вывод о том, что и “морская звезда между растениями – это тоже альтер-личность, но постарше. Остается вопрос, почему Ричард не нарисовал своего брата в форме человеческой фигуры. Исходя из того, что десятилетний мальчик уже может рисовать человеческие фигуры, но этого не сделал, я делаю еще один вывод – “морская звезда поменьше” тоже является альтер-личностью, с которую он идентифицировал со своим братом.

Таким образом тревогу, которую переживал Ричард в процессе рисования, и которая стала успокаиваться в процессе рисования, я отношу к его пониманию того, что что в нем живут еще другие личности. К ним же я отношу и “лебедя с четырьмя “очаровательными” маленькими лебедями”. Но поскольку эти лебеди были очаровательными, они Ричарда никак не беспокоили, и на рисунок не попали: они не вызывали у него никакой тревоги.

Остановимся еще на одном моменте. Играя с флотом, Ричард довольно близко поставил свой корабль рядом с кораблем аналитика. Это соприкосновение кораблей М. Кляйн интерпретировала как сексуальный акт, а я понял это как способ бегства Ричарда от тревоги под крыло новой матери. Следует предположить, что именно таким образом еще в фетальном периоде он боролся со своей тревогой, передавая ее матери. Это подтверждается тем, что и после рождения, ребенок успокаивается – у него исчезает тревога, – всякий раз, когда мать берет его на руки и начинает его качать, как она это делала во время ходьбы в тот момент, когда он еще был в ее утробе. Развиваем мысль дальше и понимаем, что передача самого себя (лебедя) с четырьмя маленькими лебедями в руки “скорее его матери”, является той моделью фетального поведения, о котором я написал выше.  В расположении морских звезд между растениями, в отличие от установок М. Кляйн, я не вижу стремление Ричарда оказаться между грудями матери, а тем более в ее гениталиях, хотя они и могут иметь сходство с определенным периодом в жизни Ричарда. Думаю, что Ричард не имел никакого представления о ее гениталиях, хотя и вышел однажды из ее лона. Скорее они означают уже выросшие, а, следовательно, окрепшие другие структуры (альтер-личности) “Я”, среди которых, вновь появившиеся альтер-личности, ищут удобное и “теплое” место для своего роста и развития. Тоже самое относится и к гениталиям отца, которые, смею надеяться, в эрегированном состоянии Ричард никогда не видел, тем более никогда не видел сам момент их проникновения в гениталии матери, при том, что мысль М. Кляйн о том, что Ричард стремился присвоить себе гениталии отца, овладеть матерью и завести вместе с ней детей, предполагает именно эту серию знаний. Конечно, из своего фетального периода развития ребенок может вынести некоторые знания о тесной связи матери и отца, но он не сможет связать возбужденные родительские гениталии с появлением детей, тем более со своим собственным происхождением, пока не достигнет фазы генитального развития.

В этой связи эдипальные желания ребенка заменить своего отца, являются всего лишь проявлением борьбы альтер-личностей, идентифицированных на одном из родителей, между собой. Присутствие в очереди за обладание матерью пениса старшего брата, также говорит не о том, что Ричард, его брат и отец с целью обладания матерью “скинулись” в один пенис, который должен достаться именно Ричарду, а о том, что в этих отношениях существует альтер-личность Ричарда, идентифицированная со старшим братом. 

Возникает еще один вопрос. Почему возникла тема поганок? На это вопрос я отвечу следующим образом.

Свойством грибов является то, что они растут семьями. При этом эта семейственность очень хорошо прослеживается в том, что старые грибы распадаются, на их место встают зрелые особи, на место зрелых встают те, которые раньше были молодняком и появляется новый молодняк. Фактически вся эта физиология грибов напоминает анатомию строения нашего “Я”. Понятное дело, что между различными альтер-личностями существуют свои сложности существования. Одним из вариантов таких сложностей является игнорирование “дышащих в затылок” основному “Я” альтернативных личностей, каждая из которых стремится стать главной. В этой связи страхи Ричарда о возможной его кастрации отцом, не имеют никакого отношения к физическому отделению его пениса от его тела, но говорят о том, что именно у идентифицировавшейся на этом альтер-личности имеются опасения за свое недоразвитие.

Появление альтер-личности, в обязанность которой входила необходимость указать на существование других альтер-личностей, из-за непризнания которых они приобретают свойства токсичных, было сделано в присутствии внешнего “Я” совершенно не случайно. Таким образом показывались разрушительные тенденции, которые набирали обороты в психическом аппарате Ричарда. Но, как нам известно, то, что является разрушительным в одном случае, является созидательным в другом. Полагаю, что именно таким образом психический аппарат Ричарда занимался “самолечением” и “самооздоровлением”: не выдержавшая трудности жизни главное “Я” стало регрессировать, а новая приступила к исполнению, перешедших к ней в порядке очереди, функций ведущей личности.

***

В качестве вывода, который должен последовать за всем, что было изложено, я приведу слова М. Кляйн, которая в трех строчках изложила то, что я пытался показать в настоящей своей работе: “Среди тревог, ставших причиной фиксации и регрессии к “матери-груди”, доминирующую роль играл страх Ричарда перед “внутренней частью” матери как местом, полным преследователей”.

Юрий Бажин