«В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх,
потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви»
(Ин.: 4:18)
Основой для размышлений в данной работе используются фундаментальные для психоанализа положения – Фрейда и Лакана. Хотя описать весь комплекс понятий о страхе, даже если мы ограничимся взглядами лишь двух психоаналитиков, непросто. Тем более, что любая сама по себе обширная тема всегда сопряжена со множеством других. Я не беру на себя задачу подробного разбора концепций. Однако в рамках данной работы попробую хотя бы в общих чертах обрисовать представления, связанные с теорией страха. Я надеюсь на снисходительность читателя к возможным неточностям и лирическим фигурам, призванным не более как компенсировать невозможность достаточного в рамках эссе погружения в тему.
Хотелось бы начать из точки одного из основных положения психоанализа о первичном психическом процессе «избегания неудовольствия и получения удовольствия». Всегда имеет место некий сюжет, оппозиционный этому утверждающему жизнь принципу. Можно говорить о танатосе, влечении к смерти, которое обнаруживается уже у младенца и может находить выражение в деструктивных формах поведения, вспомнить при этом выводы Фрейда о противодействующих влечениях либидо. В любом случае, все влечения – это влечения либидо.
Но по мере развития ребенка, можно ли говорить об общей увеличивающейся динамике всех этих влечений? Например, о том, что фантазии младенца, в том числе фантазии о груди и о матери со временем приобретают все большую интенсивность, пока, в конце концов, аффект, вызываемый этими фантазиями, не приобретает разрушительный характер? Как мне видится, именно это новое качество прежнего аффекта – интенсивность – и разрывает связь с прежними представлениями (например о представлении аффекта от определенного вида контакта с матерью как о нежности).
Если разрыв нарушает «принцип удовольствия», младенец, потеряв связь аффекта с представлением более не имеет возможности отыграть свои либидинозные влечения по отношению к матери. Он словно оказывается «по ту сторону принципа удовольствия», где и начинает формироваться тревога (аngst), которую Фрейд выделял из всех прочих аффектов, как совершенно особенный. Аngst не имеет объекта, помним мы. Но если попробовать использовать вместо аngst русское слово, начинается путаница – страх не имеет объекта или тревога не имеет объекта? В современных теориях психоанализа иногда разделяют тревогу и страх ровно так же, как Фрейд разделял аngst и furсht. Но мне кажется небезынтересным обозначение и разделение не двух, а трех понятия – страх, тревога, боязнь.
Говоря о том возрасте, когда требования сексуальных влечений становятся угрожающими для Я ребенка и возникает торможение, мы начинаем говорить о страхе кастрации. Страх кастрации выступает как торможение. Можно ли сказать, что страх (аngst) – это продукт процесса, в котором активно присутствует невыносимый для психической реальности аффект, а боязнь (furсht) – продукт культурного развития, заставляющий включать процесс торможения?
Тревога (аngst) рождается вследствие разрыва аффекта с представлением. Но тогда как у боязни (furсht) должен быть объект, где-то должно быть и представление, которое вкладывается (или не вкладывается) в объект. Таким образом у меня появляется вопрос: можно ли страх кастрации назвать представлением первичного, безобъектного страха-тревоги (аngst)? Ведь только обнаруживая представление, Ubw помещает его в объект.
Попробую рассмотреть эту мысль на примере фобии маленького Ганса. Фрейд показывает как страх кастрации приводит к вытеснению представлений из той части либидо, которая прежде была направлена на мать. Возвращенные представления образуют новый объект, становясь боязнью. Но в анализе случая видно, что лишь когда находится поистине подходящий канал для инвестирования аффекта (Другой, которым прежде была мать, а теперь становится отец), фобия может быть Гансом разрешена до конца. До тех пор аффективно заряженные представления вновь и вновь подвергаются вытеснению, чтобы вновь и вновь возвращаться и находить раз за разом ложные, неудовлетворяющие, а потму вызывающие страх объекты.
Но если канал для отыгрывания (разрешения) отсутствует, то, следуя «первой теории страха» Фрейда можно говорить лишь об акте разрыва между представлением и аффектом, в котором появляется тревога (аngst). В то время как принимая во внимание «вторую теорию», можно проследить детерминантные отношения тревоги и вытесненного, а потом возвращенного представления, а также связь фобии с первоначально вытесненным содержанием. Один фрагмент истории анализа Ганса прекрасно иллюстрирует перетекание т.н. первой теории страха Фрейда во вторую. Я имею в виду описание двух сновидений о нарушении условной инцестуозной границы, где присутствует также объект – властная наказующая фигура. То есть в обоих сновидениях, где желание нарушения некоего запрета находит метафорическое выражение, затем мгновенно происходит нахождение метафорического объекта. Однако если нарушение границы – выражение инцестуозного желания, то можно сказать, что представлением страха перед этим желанием становится для Ганса кастрация, а объектом боязни (furсht) – властная фигура, осуществляющая кастрацию.
Но тогда куда подевалась тревога (аngst), у которой нет представления? Думаю, ее можно найти, если говорить о тревоге (аngst) как о бессознательном проявлении аффекта определенной интенсивности, а о страхе, как о бессознательном акте претворения аффекта в боязнь (furсht), то есть об этапе превращения тревоги (аngst) в боязнь (furсht).
Следует отметить, что в памяти одновременно функционируют бессознательный, предсознательный и сознательный уровни, и представления всегда существуют на всех трех уровнях и находятся в постоянной динамике между собой. Но объект представления, в отличие от самого представления, находится в отношениях с реальностью. Например, представление бессознательного инцестуозного желания Ганса, которое, собственно, делает тревогу (аngst) боязнью (furсht), является уже как конкретизированный страх – страх кастрации, то есть это страх, уже имеющий некое представление – кастрационный акт, запрет или наказание. И только после образования представления Ubw маленького Ганса находит во внешней реальности объект – в данном случае, лошадь.
Здесь уместно будет вспомнить положение Лакана, которое говорит, что только при утрате первичного объекта рождается объект вторичный, некая переменная внешней реальности, которая никогда не приводит к удовлетворению (наслаждению), но всегда служит тем элементом, который позволяет осуществляться судьбе влечения. Судьба эта, однако, как мне видится, остается бесплодной до тех пор, пока – и здесь я возвращаюсь к принципу «избегания неудовольствия и получения удовольствия» – не будет обретено настоящее удовольствие (или полное наслаждение). Но тогда возникает вопрос о смысле: в чем он – в судьбе влечения или в цели влечения? Правда, это будет уже совсем другой вопрос…
Попробую, тем не менее, сопоставить эту мысль с теорией страха. Ганс утратил мать как объект либидинозного влечения, но фактически он утратил не мать, а лишь прежнее о ней представление, и потому вместо одного объекта представления смог образоваться другой. Но если следовать мысли Лакана, получается, что в матери для маленького Ганса заключалось не только представление об объекте желания, но еще и первичный объект, не заменимый ничем, и только поэтому новый объект не только не может удовлетворить влечение Ганса, но и вызывает боязнь или фобию.
Замечу, что если на бессознательном уровне объект (как часть внешней реальности) отсутствует, а есть только представление о нем, тогда можно говорить, что бессознательной боязни (furсht) не существует, а есть только бессознательная тревога (аngst). Но так как боязнь (furсht) происходит из бессознательного страха, который уже имеет представление (является страхом кастрации), то боязнь – это психическая реакция на запрет, торможение или, другими словами, на акт наделения тревоги (furсht) неким особенным смыслом, несущим в себе угрозу для Я.
Излечение Ганса, по сути, состояло в овладении развивающимися по мере сексуального развития влечениями, ощущая беспомощность перед которыми, Ганс был вынужден защищаться с помощью фобии. Но разве не только путем творческого преобразования страха кастрации в зрелую любовь к родителям подобные случаи могут быть разрешены вполне? И не верно ли, что возможным это становится только при наличии Другого, на которого может быть отведена или в который может быть инвестирована часть либидо таким образом, чтобы цепочка аффект-страх-страх кастрации-фобия-аффект оказалась разорвана и представление страха лишилось бы необходимости постоянно искать лже-объекты?
Значит ли это, что творческий акт любви невозможен без Другого?
В этом контексте хочется упомянуть слово «жуткое», неудачно переведенное с немецкого unheimlich, буквально означающее нечто не родное. И если не родной синонимировать с понятием чужой, можно говорить о том, чтоunheimlich – это аффект, содержащий в себе нечто чужое, отдельное от меня, или, другими словами, тотально трансцендентное моей психической реальности. Или обнаруженное мной тотально трансцендентное моей психической реальности качество Другого, до сих пор бывший моим, иными словами, находящимся в поле моей психической реальности.
Лакан говорит «тревога – это единственный аффект, который не обманывает», и это утверждение возводит к мысли о столкновении психической реальности с реальностью внешней, о мысли о потере первичного объекта и поиске субъекта, а также о мысли, что тревога есть не что иное как всего лишь двигатель для осуществления этого поиска. Вспомним, что тревога (аngst) возникает в той точке, где происходит разрыв аффекта с представлением. Можно ли сказать, что в этой точке становится очевидным принадлежность Другого внешней реальности?
В психоанализе влечение первично по отношению к аффекту. Само по себе оно остается и постоянно изыскивает возможности выхода, находится в поиске объекта для инвестирования либидо. И только невозможность желания заставляет влечение обретать форму аффекта страха. Но изначально страх еще не имеет представления, аngst не имеет его. Если, как я предлагала вначале работы, попробовать развести понятия тревога-страх-боязнь, можно представить, что именно потому Фрейд, отличает аngst от всех прочих аффектов, а Лакан говорит о «честности тревоги», что сам по себе этот аффект имеет потенциал к любому смысловому наполнению.
Встречаясь с внешней реальностью, с Другим или с трансцендентным нашей психической реальности объектом, мы предстаем перед необходимостью иметь дело с мощью аффекта, вызванной этой встречей. Таким образом, вероятно, мы утрачиваем не первичный объект, а лишь представление о нем. Но первичный объект мы как раз в этой точке обнаруживаем. Множество бессознательных процессов работают на защиту нас от непереносимости, образуя форму разнообразных аффектов в зависимости от модальности утраты или наслаждения, страх в данном случае работает как защита от утраты или наслаждение как таковых. И тогда аngst, тревога, не имеющая объекта, не имеющая представления – это тот аффект, который мы можем наделить тем или иным представлением. Например, представлением о запрете на сближение, из которого формируется страх кастрации.
Эта мысль также согласуется с положением Лакана о том, что «тревога не без объекта». Предположу, что объект здесь – принадлежность совсем иного уровня, нежели объекты всех остальных бессознательных представлений, поскольку он находится не в поле реальности, а в поле реального, которое, как известно, непереносимо. Поэтому как только субъект обнаруживает тревогу (аngst) – это свидетельство произошедшего столкновения с очевидностью пропасти между Я и Другим. То есть тревога возникает там, где есть между нами некое пространство, но качество этого пространства еще не определено и тревога служит, скорее, некому психическому движению, усилию, призванному отыскать смысл, отыскать представление. Вероятно ли, что смысл определяется тогда, когда появляется бессознательное представление субъекта об испытываемом аффекте? Если да, то, скорее всего, в защитных от непереносимого аффекта целях, бессознательное формирует unheimlich как аффект, адекватно сигнализирующего, что обнаружилось нечто, чужеродное Я.
Но что, если предположить, что тревога (аngst), обнаруживаемая в разрыве между Я и Другим, может стать двигателем для какого-то другого аффекта, кроме ужаса от обнаружения транцендентного Другого? Не отпадет ли тогда необходимость поиска представления о запрете, образующего страх кастрации, не останется ли невостребованной нехватка, призывающая к постоянному поиску заменителей утерянного объекта А?
Как будто в процессе развития человека это маловероятно. Однако мы видим из примеров современного психоанализа и анализа фобии маленького Ганса, что это становится вероятным при условии нахождения объекта инвестирования влечений и отказе от заменителей первичного объекта, отказ, который требуюет некоторого, можно сказать, творческого усилия. В контексте вышесказанного творческое усилие можно назвать психоаналитической работой. А желаемый результат этого усилия тогда будет согласуем с эпиграфом данной работы. Ведь если, как я предлагаю в начале, говорить о тревоге как о аффективной силе, призванной мотивировать Я к поиску объекта инвестирования либидо, можно также предположить, что страх – не более чем бессознательный выбор представления для защиты от непредставляемого Другого, а боязнь (furсht) – наделение представления объектом для защиты от бессознательного представления.
В заключение хочу отметить, что принципиальное различие между теорией страха Фрейда и теорией тревоги Лакана (отсутствие в аффекте аngst объекта у первого и присутствие нехватки объекта («не без объекта») у второго) в моем понимании синонимичны как признаки обнаружения трансцендентности Другого. И в таком случае тревогу (аngst) я предлагаю отделить как от понятия боязни (furсht), так и от понятия страха, которое мне хочется назвать промежуточным этапом между первыми двумя, и которое противопоставляется всем либидинозным влечениям или, в широком смысле и с привязкой к общей идее данной работы, влечению любви.
Татьяна Осипова