История этого популярного заблуждения начинается, судя по всему, примерно в августе 1904 года, когда в клинику Бургхёльцли близ Цюриха в качестве пациентки поступила юная россиянка (еврейского происхождения) Сабина Шпильрейн. Существует множество версий и спекуляций по поводу того, чем же именно она была больна, однако, достоверных данных на этот счёт, судя по всему, не существует. Источники обычно указывают некую «психотическую истерию», одним из «триггеров» которой стала травмирующая смерть младшей сестры. Сабина Рихенбекер, автор книги «Сабина Шпильрейн: почти жестокая любовь к науке» пишет следующее:
«После возвращения домой с Запада, где в 1901 г. были проведены летние каникулы, младшая сестра Сабины, маленькая Милочка заболевает брюшным тифом и умирает. Вскоре после этого умирает и любимая бабушка — единственная фигура в семье, с которой Сабина чувствовала взаимопонимание и которая не вызывала у неё страха.<…> Впоследствии Сабина впадает в крайне тяжёлое психическое состояние, характеризующееся уходами в депрессию» [4].
Таким образом, мы вполне можем предположить, что эти смерти (или, точнее, смерть вообще) произвели глубокое впечатление на юную Сабину.
Юнг, как лечащий врач Сабины, в письме Фрейду, однако, описывает проблематику пациентки несколько в ином разрезе (письмо от 23 октября 1906 года):
«Рискуя наскучить, я хотел бы представить Вам своё последнее наблюдение. Я сейчас лечу вашим методом истеричку. Трудный случай, 20-летняя русская студентка, больна в течение 6 лет.
Первая травма между 3-м и 4-м годами жизни: видела, как отец шлёпает её брата по голому заду. Мощное впечатление. Не могла впоследствии отделаться от мысли, что она испражняется на руку своего отца. В 4-7 лет судорожные попытки дефекации га свою собственную ногу, следующим манером: садилась на пол, поджимая ногу под себя, нажимала пяткой на анус и делала попытку дефекации, в то же время препятствуя ей. Часто задерживала стул на срок более 2 недель. Не имеет понятия о том, как она набрела на это своеобразное занятие. Говорит, что делала это совершенно инстинктивно и что это сопровождалось чувством блаженства и дрожью. Позднее это сменилось энергичной мастурбацией» [8].
Вообще, ни подобные шалости, ни загадочная «психотическая истерия» не тянут на тяжёлое заболевание, для которого необходимо стационарное лечение. Несомненно, в начале 20 века понимание болезней было иным, однако уже в 1905 году (через год после поступления в больницу!) Шпильрейн подаёт заявление на поступление в цюрихский университет. Да-да, прямо из психиатрической клиники. При этом Блейлер (бывший в ту пору директором больницы), очевидно, не считает пациенту такой уж больной, поскольку собственноручно пишет в университет справку следующего содержания:
«Медицинское свидетельство.
Госпожа Сабина Шпильрейн из Ростова-на-Дону, которая проживает в местной клинике и имеет намерение поступить в летнем семестре на медицинский факультет, не является душевнобольной. Она находилась здесь на лечении из-за нервозности с симптомами истерии. Мы рекомендуем её к зачислению.
Директор Блейлер» [4].
Очевидно, что истерия не была столь уж психотической…
Перенесёмся в 25 ноября 1911 года, когда на заседании Венского психоаналитического общества Шпильрейн делает свой знаменитый доклад «Деструкция как причина становления», где впервые и возникает в публичном обсуждении «влечение к смерти» как неотъемлемая часть любого существования:
«Инстинкт самосохранения — это простой инстинкт, состоящий только из положительного, инстинкт сохранения вида, который должен растворить старое, чтобы осуществилось новое, состоит из положительного и отрицательного компонентов. Инстинкт сохранения вида по своей сути амбивалентен; поэтому возбуждение положительной составляющей вызывает одновременно возбуждение отрицательного и наоборот. <…> Никакое изменение не может происходить без уничтожения старого состояния» [7].
Деструктивность и смерть — очень странные темы для человека в 26 лет, но именно они волнуют Шпильрейн, поскольку работа её весьма подробна и выдаёт незаурядную вовлечённость автора в тематику, причём не только с психоаналитической точки зрения, но и с позиций биологии и даже искусства.
Однако всё встанет на свои места, если предположить что это похоже на попытку интеллектуально осмыслить личные трагедии – потери, как уже упоминалось, близких людей и болезненные, деструктивные отношения с Юнгом; ведь если разрушение («отрицательное») есть норма в личных отношениях (ради сохранения вида, то есть более важной, чем личный «положительный компонент влечения» цели), то и боль утраты уменьшается, отступает чувство вины. Важность для себя Юнга Шпильрейн подчёркивает цитатами из его «Метаморфоз и символов либидо» — «Страстное влечение, т.е. либидо, имеет две стороны; это сила, которая всё украшает и при определённых обстоятельствах всё разрушает» [7], однако горький опыт заставляет её предупреждать читателя: «Важно, чтобы и индивидуум мужского пола осознавал неизвестную опасность, исходящую изнутри, а не только опасность социальную» [7]. Социальная опасность — это то, что Юнг, несомненно, держал в уме во время романа со Шпильрейн, будучи человеком женатым и во многом, материально завися от состояния жены.
Шпильрейн рассматривает ряд факторов, которые, по её мнению, доказывают стремление живых организмов к смерти:
1. Биологические факты
«При зачатии происходит соединение женской и мужской клеток. Каждая клетка при этом уничтожается как единица, и из продукта уничтожения возникает новая жизнь. Некоторые низшие живые существа, например, мухи-поденки, с произведением нового поколения лишаются жизни и умирают. Для них создание — это одновременно и гибель, что, взятое само по себе, есть наиболее страшное для живущего. Если собственная гибель служит новому созданию, то она становится для индивида желаемой» [7].
Вероятно, бессознательно, Шпильрейн тут подменяет понятия – разумеется, ни клетки, ни насекомые целенаправленно к смерти не стремятся, и уж тем более не считают свою гибель желаемой — напротив, в этих примерах работает «инстинкт жизни» — а точнее, выживания рода, и цена этого выживания — гибель организма, участвующего в процессе продолжения жизни: он гибнет, выработав в результате весь свой ресурс и выполнив тем самым своё предназначение. Это естественный процесс, аналог смерти от старости, от биологического «износа».
2. Индивидуально-психологические соображения
Это очень большой и сложный кусок текста, состоящий из рассуждений Шпильрейн, которая пытается взять к себе в помощники различных авторов, например, Вильгельма Штекеля:
«Штекель говорит в своих «Дополнениях» к Толкованию сновидений:
«Подобно тому, как сон, не знает отрицания в общем, он не знает и отрицания жизни. «Умирать» — во сне означает столько же, сколько и «жить» и как раз высшее удовлетворение жизнью часто выражается в желании смерти. Похожие психологические воззрения имеют, впрочем, значение и для самоубийства и также выбор вида смерти находится под влиянием эротических фантазий. Эти мысли неоднократно повторялись поэтами; также и философы неоднократно освещали эти связи между Эросом и Танталом. Даже смерть во сне, как часто и в жизни, всего лишь убийство из удовольствия и часто представляет собою не что иное, как ярко окрашенный садистический половой акт» [7].
Конечно же, смерть во сне не является смертью «по-настоящему», а лишь игрой, после которой следует всегда следует возрождение, аналог утреннего пробуждения и облегчения от приснившегося кошмара, связанного с опасностью для жизни. Это, своего рода, «фильм ужасов», который щекочет нервы, но не воспринимается реально. Шпильрейн же, естественно, видит тут всё то же «влечение». Оно, разумеется, затрагивает и сексуальность, как основу жизни в принципе, что в те времена в психоаналитической парадигме считалось краеугольным камнем фрейдовского учения:
«Соответственно содержащимся в сексуальном инстинкте разрушающим элементам, более активно настроенный мужчина имеет также и более садистические желания: он хочет разрушить возлюбленную, женщина, представляющая себя по преимуществу как объект любви, хочет быть разрушенной.<…> Если, благодаря перемещению себя вовнутрь любимого индивида объектные представления выигрывают в интенсивности, то в таком случае направленная против себя любовь ведет к самодеструкции, так, например, к самоумервщлению плоти, мученичеству, да и к полному уничтожению собственной сексуальности, как при кастрации. Это лишь различные формы и степени самоуничтожения» [7].
Первое предложение здесь можно воспринимать только с точки зрения патологии, неких «токсичных» отношений, которые, видимо, в силу личного опыта, Шпильрейн считает нормой. В идеале, все эти садистически-мазохистические проявления в паре являются довольно мягкими и носят характер некоей игры или фантазии, но не влечения, которое носит императивный характер и во время утраты контроля (происходящего в момент сексуального контакта) должно и в самом деле разрушать партнёра во всех случаях. Если уж и говорить здесь о влечении или инстинкте, то это «охотничий инстинкт», который у человека проявляется в стремлении к достижению своих целей. Если поискать аналогии у животных, то мы увидим также их стремление к игре в виде «нападения — убегания» (преимущественно, конечно, у молодых особей, но что важно — одного вида — хотя среди, например, животных домашних, можно наблюдать и подобные игры среди видов разных); но, разумеется, даже звери понимают, что это «понарошку» и никто никого разрушить не стремится. Это как бы тренировка перед реальной ситуации охоты — действия, имеющего целью не разрушение или убийство само по себе, но питание и выживание особи или стаи — то есть, опять-таки, производная от влечения к жизни.
Вторая часть цитаты описывает ситуацию, когда эта игра становится, наверное, излишне агрессивной в результате каких-то внутренних проблем участвующих в ней индивидов. Эта ситуация отсылает нас к «депрессивной позиции» Кляйн (о которой мы поговорим чуть позже) где происходят сложные процессы, связанные с агрессией, чувством вины за эту агрессию, и следующим за виной самонаказанием. В свете идеи изначальной деструктивности человеческих отношений Шпильрейн считает насилие, направленное на внешний объект, а затем перенаправленное от этого объекта на себя, «направленной против себя любовью».
3. Жизнь и смерть в мифологии
Отчаянный поиск подтверждений инстинктивных стремлений человека к смерти и уничтожению приводит Шпильрейн к мифологии, что выглядит совсем уж неубедительно в силу того, что всякого рода сказаний и мифов у разных народов великое множество и они могут быть совершенно различными; Шпильрейн же отбирает лишь несколько, удобных для себя. Особенно её привлекает почему-то вагнеровская история Зигфрида (вероятно, этот герой у неё ассоциируется с «арийцем» Юнгом). Итог этой главы у Шпильрейн таков:
«И эта глава также нам показалась, что становление проистекает из разрушения; и здесь производитель=дарящий жизнь бог превращается в ребенка, которого помещают обратно в тело матери. Смерть сама по себе ужасна, смерть на службе сексуального инстинкта, т.е. как его разрушающая составляющая, ведущая к становлению, приносит благо» [7].
Это слишком поспешно выведенное тождество. Конечно же, любой миф или сказка пытается рационализировать смерть и насилие (в том числе сексуальное) как что-то изначальное и необходимое для жизни, для выживания, зачастую даже героическое — за примерами далеко ходить не надо; в истории была масса «священных войн» за правое дело или, скажем, историй с различными «благородными» похищениями невест или насильственных случаев выдачи замуж (оба варианта нередки и в наши дни в определённых регионах мира). Но такая точка зрения явно ставит телегу впереди лошади, поскольку обычно имеет место насилие или агрессия как следствие каких-то внутренних душевных проблем, и только потом всё это заворачивается в обёртку «природного влечения» или высокой цели продолжения жизни, невозможной без уничтожения кого-либо из себе подобных или принуждения в области отношений.
При всём при этом работа Шпильрейн чрезвычайно талантлива, учитывая к тому же, столь юный возраст аналитика и то, что это, по сути, её самое первое серьёзное исследование. Вопросы, которые поднимаются в «Деструкции…» крайне комплексны и актуальны даже по сей день, и то, что Шпильрейн их выделила и обозначила в сфере человеческих взаимоотношений, можно считать большим шагом вперёд для психоанализа в целом.
Мысль о чисто инстинктивном уничтожении понятна — поскольку она проста и предполагает под собой примитивную основу врождённого характера, а не сложный ряд личных мотивов субъекта; однако, если поискать, согласно теории Дарвина (на которую, во многом, опирался Фрейд, создавая свою теорию влечений, которая в полной мере является психобиологической), аналогии инстинктов-влечений к разрушению в массовом порядке в животном мире, мы навряд ли укрепимся во мнении, что млекопитающим это свойственно — как правило, к смерти сами животные не стремятся (напротив, часто демонстрируют поразительную волю к выживанию), и убивают, как указывалось выше, пропитания ради или опасаясь конкуренции (то есть нехватки того же пропитания), а не согласно возникающим из бессознательного импульсам, которые они никак не смогли бы контролировать ввиду отсутствия развитого Супер-Эго…
Человек, понятное дело, от животного продвинулся довольно далеко посредством эволюции, и способен из некоего азарта или почти спортивного интереса убивать живых существ в огромных количествах, однако это всё ещё не влечение, а скорее, демонстрация своего превосходства, грандиозности и всемогущества, либо же обычная жадность («страх остаться голодным»).
Фрейд, конечно же, присутствовал на заседании 25 ноября и не запомнить столь яркую идею не мог. Однако всплыло «деструктивное влечение» в его работе гораздо позже, в 1920 году («По ту сторону принципа удовольствия»). Надо сказать, что при всех своих многочисленных недостатках, «отец психоанализа» зачастую проявлял крайнюю проницательность в понимании мотивов поступков людей. В данном случае он сразу увидел личные мотивы концепции Шпильрейн, и 21 марта 1912 года пишет Юнгу о её теории следующее (зная, естественно, об их совместном прошлом):
«Она подает большие надежды; во всем, что она говорит, есть смысл; её разрушительный импульс не очень мне нравится, потому что, полагаю, он личностно обусловлен. Она кажется ненормально амбивалентной» [5].
Ирония здесь заключается в том, что в дальнейшем, как будет показано чуть ниже, Фрейд сам примет и станет развивать идею о «разрушительном импульсе», и точно также это решение будет «личностно обусловленным».
Обсуждать саму фрейдовскую статью здесь представляется довольно затруднительным, поскольку это повлечёт за собой вопросы этического характера и плагиата (в котором напрямую обвинял Фрейда Юнг [8]). Действительно, странная фраза в сноске мелким шрифтом — «В одной весьма содержательной и глубокой работе, которая, к сожалению, не вполне для меня ясна, Сабина Шпильрейн предвосхитила значительную часть этих умозрительных рассуждений» [5] — навряд ли может считаться полноценным “трибьютом” Шпильрейн и признанием её авторства в этом вопросе. Фрейд как будто пытается максимально дистанцироваться от развития чужой идеи — в то же время, понимая, что выдать за собственную её он не может.
В более поздней (1930 г.) работе «Недовольство культурой» Фрейд выражается более ясно, и опять-таки, повторяет основную идею Шпильрейн практически без каких-либо модификаций, что заставляет усомниться в «неясности» для него её работы — «Итак, в дальнейшем я буду придерживаться той точки зрения, что агрессивная наклонность представляет собой изначальное, самостоятельное предрасположение человека в сфере влечений <…>» [6]. Разницу между «влечением к смерти» Фрейда и «деструктивным влечением» Шпильрейн можно увидеть, пожалуй, только в том, что Фрейд более мрачен и считает это противостояние очередным конфликтом, приводящим к неврозам, тогда как Шпильрейн отстаивает идею о единстве и взаимодополнении этих противоположностей; однако, это всего лишь взгляды с разных сторон на одно и то же, поскольку любая амбивалентность может быть как конфликтна, так и гармонична (даже в отношениях двух людей «от любви до ненависти один шаг»).
Итак, о личной обусловленности идеи об изначальных разрушительных наклонностях человека и для Фрейда — вполне естественно то, что существующее изначально в каждом «влечение к смерти» отлично позволяет Фрейду рационализировать то безумное, неподвластное здравой логике насилие, которое происходило в, казалось бы, цивилизованной Европе начиная с 1914 года, и именно в этом заключаются личные мотивы — двое его сыновей — Эрнст и Мартин воевали в составе Австро-Венгерской армии.
Если внимательно вчитаться в «Принцип удовольствия…», станет очевидной повторяющаяся там тема «военного (или травматического) невроза», и даже в разделе о ребёнке, бросающем игрушку, звучит фраза малыша: «Иди на войну!». Важность темы войны для Фрейда очевидна: «Ужасная, совсем недавно окончившаяся война привела к появлению огромного множества таких заболеваний [«военных неврозов»], и, по крайней мере, положила конец искушению сводить их к органическому повреждению нервной системы под воздействием механической силы» [5]. И именно в силу важности этой темы, Фрейду, как и любому отцу и патриоту неприятно осознавать своих сыновей и свою страну некими агрессорами, осознанно развязывающими и поощряющими убийство и насилие в массовых масштабах; но, если (в качестве некоей защиты) считать войны, агрессию и жестокость к себе подобным просто частью человеческой натуры, с которой глобально ничего сделать нельзя, это, в принципе, снимает с общества значительную часть ответственности за любые подобные явления. Разумеется, то же самое касается и конкретного индивида, который может бороться с «влечением» единственно развитием самоконтроля со стороны Супер-Эго (чему способствует психоанализ), но такое невозможно распространить на всех и каждого — таким образом, по аналогии с обществом, редуцирование проблемы агрессии к почти животному влечению в значительной снимает ответственность с человека за деструктивное поведение, а аналитику позволяет глубоко не вникать в природу этого явления. Влечение, как и война, всё спишет…
Как же именно Фрейд рационализирует новое для себя влечение? Во-первых, отмечая конечность всякой жизни вообще, он делает парадоксальный вывод:
«Если мы признаем а качестве не знающего исключений факта тот опыт, что всё живое умирает в силу внутренних причин, возвращается к неорганическому, то мы можем только сказать: цель всякой жизни есть смерть, и, возвращаясь к прежней идее: неживое существовало раньше живого» [5].
Это всё та же логика из раздела «Биологические факты» работы Шпильрейн: если живые существа в силу каких-либо причин умирают, значит, они к этому стремятся из-за врождённого влечения. И «остаётся только признать, что организм лишь хочет умереть по-своему» [5].
Кажется странным, что Фрейд не продолжает свою мысль и не делает логичный вывод — и неживое со временем также прекращает своё существование, то есть умирает. Разрушаются предметы, строения, города, континенты и даже планеты со звёздами — как убедительно доказывает нам наука. Ничто не вечно — такова «природа вещей»; и это, конечно, некий фундаментальный закон бытия, а не влечение, свойственное лишь живым организмам. И с этой точки зрения специальное биологическое влечение к смерти не имеет смысла, поскольку сама жизнь подразумевает постепенный износ организма и смерть с вероятностью в 100%. И это не считая болезней, катаклизмов, различных несчастных случаев и тому подобного.
Однако Фрейд безоговорочно верит во влечения-инстинкты и отметает любые другие объяснения непонятных феноменов в человеческом поведении. Даже начиная объяснять отношение к смерти чем-то иным, кроме влечения, он прерывает ход этих мыслей, чтобы не прийти к выводам, не соответствующим теории влечений. Возьмём, скажем, работу 1915 года «В духе времени о войне и смерти» (весьма злободневную на тот момент):
«Зададим вопрос: как наше бессознательное относится к проблеме смерти? Ответ должен звучать: почти так же, как первобытный человек. <…> То есть наше бессознательное не верит в собственную смерть, ведёт себя как бессмертное. <…> Возможно, в этом даже состоит секрет героизма. Рациональное обоснование героизма покоится на суждении, что собственная жизнь не может быть такой ценной, как некоторые абстрактные и общие вещи. Но я думаю, что чаще это могло бы быть инстинктивным и импульсивным героизмом, который воздерживается от такой мотивировки и не боится опасностей просто по заверению <…>: «Ничего с тобой не случится» [6].
Это чрезвычайно проницательное заявление. К бессознательной убеждённости каждого в своём бессмертии (что доказывают сны, как самый явный пример работы бессознательного, где после «смерти» субъект всегда воскресает или просыпается, «воскресая» уже в другом, повседневном мире) добавляется убеждённость сознательная, на базе религиозных или иных учений о бессмертной душе или каком-либо перерождении. Таким образом, даже сами того не осознавая, мы не верим в собственную смерть (Фрейд отмечает совершенно верно – как первобытные люди или дети) — мы считаем, что так или иначе, мы будем жить, даже если в дальнейшем для этого придётся прибегнуть к рационализации о жизни бессмертной души или «жизни в идеях, творениях, наследии, детях и т.д.». В критические моменты свершения подвига ценой собственной жизни или сведения счетов с бренным и невыносимым существованием человек, очевидно, регрессирует к самым глубинам бессознательного, где нет даже самого понятия смерти, не-бытия… Соответственно, равнодушное отношение к чужим смертям имеет ту же основу — с точки зрения субъективности, это не смерти вообще, а всего лишь устранённые досадные препятствия или ежедневная рутина; для палача казнь – это обычный механический процесс, простая работа, он делает её безо всяких эмоций и удовольствия от удовлетворения категорических влечений.
Однако в дальнейшем Фрейд возвращается к мифическому влечению к смерти, понимая, что если развить мысль о том, что бессознательное не знает смерти, точно так же, как оно не знает и времени, то инстинктивное влечение окажется просто ненужным, поскольку глубоко в душевной жизни «смерти не существует» и это влечение попросту не к чему приложить; и это уже способно поколебать сам фундамент его метапсихологии — теорию влечений – что даст критикам очередной повод для обструкций.
Таким образом, в классической психоаналитической концепции закрепилось мнение о том, человек деструктивен изначально, с рождения. Эту идею подхватила Мелани Кляйн, и вцепилась в неё прямо-таки мёртвой хваткой, хотя, во многом выведенное Шпильрейн из мифов влечение к смерти напрямую диссонирует с талантливым открытием Кляйн — «внутренним миром объектов» — хотя бы в силу того, что в душевной жизни человека, согласно этой концепции, на первый план должны выходить не почти животные влечения, а внутренние и внешние объектные отношения. Однако Кляйн неумолимо отстаивает наличие этого влечения, несмотря на все возникающие в связи с ним противоречия. И тут мы вновь сталкиваемся с «личной обусловленностью» взглядов на изначальную, проявляющуюся с самого рождения деструктивность человека.
Взгляды Кляйн на детей, в связи с наличием у них пресловутого влечения к смерти, которое они, видимо, ещё не могут контролировать, отличаются известным своеобразием. Вот, скажем, цитата из программной статьи «Заметки о некоторых шизоидных механизмах»:
«Нападки на мать в сфере фантазии следуют двум основным линиям. Во-первых, оральный импульс высосать, откусить, вычерпать и лишить мать хорошего содержания ее тела. <…> Вторая линия нападок проистекает из анальных и уретральных импульсов и подразумевает перемещение опасных веществ (экскрементов) из себя внутрь матери. Наряду с этими вредными экскрементами, с ненавистью изгоняемыми в мать, или точнее говоря внутрь нее, также проецируются отщепленные части эго. Эти экскременты и плохие части себя подразумевают не только нанесение вреда объекту, но также установление контроля над ним и обладание им. <…> Основная часть ненависти теперь направляется на мать. Это приводит в особой форме идентификации — прототипу агрессивного объектного отношения» [2].
Что сразу бросается в глаза, так это крайняя деструктивность младенца — в небольшом отрывке просто квинтэссенция негатива в отношении к маленькому существу — «нападки», «ненависть», «перемещение экскрементов в мать», «нанесение вреда», «агрессивное отношение» — вот, по мнению Кляйн всё, на что способен ребёнок сразу с момента своего рождения. И различного рода альтернативные гипотезы о причинах кажущегося априори агрессивным поведения, предлагаемые Фэйрберном, Кляйн категорически отметает, обвиняя того в выходе из поля истинно верного ортодоксального психоанализа:
«Я также не согласна с позицией Фейрберна, что «важнейшая проблема шизоидного индивида состоит в том, как любить, не разрушая своей любовью», в то время как «важнейшая проблема депрессивного индивида заключается в задаче любить другого, не разрушая его своей ненавистью». Такой вывод не только отвергает концепцию первичных инстинктов Фрейда, но и недооценивает роль агрессии и ненависти в самом начале жизни. Вследствие этого он упускает значение ранних тревог и конфликтов и их динамическое воздействие на развитие» [2].
Таким образом, по мнению Кляйн, «первичные инстинкты» никакому пересмотру в принципе не подлежат, просто потому что так сказал Фрейд, а значит — это истина в последней инстанции (что несколько противоречит яростным спорам самой Кляйн с продолжавшей фрейдовскую психоаналитическую линию Анной Фрейд); и задаваться вопросом откуда ещё могут исходить агрессия и ненависть, не следует. Это на удивление ригидная позиция для того, кто начал новую, и весьма отличную от старой теории влечений традицию теории объектных отношений. Да и как аргумент позиция «учение Фрейда верно, потому что оно истинно» кажется неубедительной — Фрейд, разумеется, был человеком и тоже мог в чём-то ошибаться.
Конечно же, наше мышление определяется, во многом, нашим прошлым опытом отношений. И если мы говорим о детях, то самой очевидной догадкой будет тут обратиться к опыту отношений Кляйн с собственными детьми, которые не были, мягко говоря, безоблачными. Из этого довольно легко предположить, что (опять же, бессознательно) ей могло быть легче считать любого младенца этаким инфернальным существом, ненавидящим всё вокруг, включая собственную мать, чем думать, что агрессивное поведение ребёнка может быть вызвано действиями самой матери («недостаточно хорошей» по Винникотту).
Это заявление может показаться неким безосновательным обвинением и нападками на Кляйн. Что ж, обратимся к фактам – которые говорят нам о том, что «детский психоанализ» Кляйн начинала со своих собственных детей. Судя даже по её собственным описаниям аналитической работы с детьми, это был довольно странный процесс, учитывая то, что классический психоанализ ставит во главу угла сексуальность, а личный стиль Кляйн подразумевал как весьма спорные вопросы и интерпретации, так и настойчивость, граничащую с суггестией (которой маленький ребёнок противостоять не может). Возьмём, к примеру, книгу Лучано Мекаччи «Случай Мерилин М. и другие провалы психоанализа»:
«Мелани тоже начинала практику на собственных детях. Её первый вклад в детский психоанализ — работа «Развитие [одного] ребёнка» (1921) — касался истории маленького Фрица, то есть её сына Эриха. Мелани намеренно скрыла личность своего маленького «объекта наблюдения». В письме от 14 декабря 1920 года Шандору Ференци, ещё одному известному психоаналитику, она объяснила это так:
«Как я уже говорила Вам, учитывая ряд особенностей интимного характера, я считаю необходимым скрыть тот факт, что объектом моего второго исследования является мой сын. <…> Если во всём исследовании я заменю имя «Эрих» на «Фриц», а вместо «я» стану писать «мать», мне кажется, перевоплощение будет полным» [3].
Любой желающий может ознакомиться с упомянутой работой Кляйн и убедиться, что этот анализ в значительной степени превращается в довольно резкий и неожиданный для ребёнка урок сексуального образования. Было ли это шоком и травмой для малыша? Весьма возможно:
«До начала сеансов Фриц боялся сказок братьев Гримм, но потом — удовлетворённо замечает Кляйн — он даже стал отдавать им предпочтение. Эрих явно думал, что худшее ещё впереди: какими безобидными казались эти сказки после маминых рассказов о палочке, которую он захотел бы засунуть в свой животик, если бы только это было не больно!» [3].
Понятное дело, если малышу, лет этак, в пять — шесть заявят следующее: «Я сказала ему, чтобы он представил себя на месте мамы и захотел, чтобы папа сделал с ним то же, что он делал с ней; но он боится (так же, как, по его мнению, должна бояться мама), что, если эта палочка — папин пипи — окажется в его пипи, ему будет больно и что тогда в его животе и желудке всё тоже будет разрушено» [3], то он, с высокой долей вероятности получит такую психическую травму, после которой детские сказки будут казаться всего лишь милыми и безобидными историями. Впрочем, ни как мать, ни как аналитика появившаяся у малыша тревожность Кляйн не смущает — напротив, она считает это явным прогрессом:
«Тревога, теперь проявляющаяся, может быть одним из симптомов, становящихся очевидными благодаря прогрессу анализа. Вероятно, данный факт был обусловлен его попытками более мощного вытеснения того, что становилось осознанным» [1].
Надо отдать должное Кляйн — видимо, её вера в психоанализ была поистине безграничной, поскольку рационализировать появившиеся у «юного анализанта» страхи как успех аналитика получится далеко не у каждого…
В подобном же ключе Кляйн проводила анализ и других своих детей, в описаниях они также фигурируют под «псевдонимами» — сын Ганс стал «Феликсом», а дочь Мелитта — «Гретой. Мелитте вообще пришлось немало анализироваться, и это похоже, скорее, на опыты, нежели на лечение:
«Мелитту анализировал Макс Эйтингон (с которым работал Зигмунд Фрейд), Карен Хорни (прошедшая анализ у Карла Абрахама и Ганса Закса), Элла Шарп (с ней работал Джеймс Глоувер, брат Эдварда Глоувера; Джеймс также анализировал Эликс Стрэчи [жена Джеймса Стрэчи]) и Эдвард Глоувер (с которым проводил сеансы Карл Абрахам)» [3].
Не менее сложно обстояли дела и у «Феликса», в чью личную жизнь Мелани Кляйн вмешивалась довольно грубо со своими аналитическими интерпретациями. Ему пришлось пройти 370 часов психоанализа за три года, что, видимо, несколько пошатнуло его психику, поскольку он пристрастился к мастурбации (вероятно, снимая так психическое напряжение), для чего стал встречаться с товарищем, чтобы делать это взаимно (случай описан в статье «Вклад в психогенезис тиков (1925 г.)). С проблемами мальчика родители боролись сразу по двум фронтам — отец регулярно запугивал его («Отец также периодически предостерегал [от мастурбирования] и даже запугивал мальчика», «Когда Феликсу было одиннадцать лет, только что вернувшийся с войны отец пригрозил ему наказанием за физическое малодушие» [1]), а от матери Гансу приходилось выслушивать очередную порцию психоаналитических интерпретаций своих проступков. И даже последующая его попытка вступить всё-таки в гетеросексуальный контакт была истолкована и предотвращена матерью — вот что она имела сказать по поводу любовных отношений сына:
«Он влюбился в девушку старше его, которая взяла на себя инициативу в развитии их отношений. Для Феликса она воплощала его ранние детские представления о матери как о проститутке и одновременно о матери с пенисом, казавшейся ему недосягаемой. Я посчитала, что перенесение [трансфер] теперь достаточно прочное для того, чтобы я могла прервать на время их связь – особенно принимая во внимание тот факт, что Феликс уже ясно осознавал постоянную сопряжённость беспокойства и страха с подобными отношениями, – и добиться, чтобы он подчинился» [3].
Звучит это всё довольно жутко. Для Кляйн как будто не существует ни личных границ другого субъекта, ни разделения позиций матери и аналитика; и кроме того, она максимально категорична в своих высказываниях и выводах.
Результаты всей этой психоаналитической активности по отношению к маленьким «пациентам» (которые, разумеется, не знали, зачем им вообще психоанализ и не могли формулировать на данный процесс никаких запросов) были, мягко говоря, противоречивыми:
«Ганс умер в 1934 году в возрасте 37 лет. Во время прогулки в горах он упал в пропасть. По мнению сестры Ганса Мелитты, это было самоубийство; её версию разделяют и некоторые английские психоаналитики» [3].
Мелитта же в определённый момент прекратила общение с матерью, возможно, поняв безуспешность попыток доказать ей порочность самой идеи психоанализа маленьких детей в аспектах сексуальности:
«Мелитта упрекала мать в том, что та уводила от неё клиентов и подвергала анализу совсем маленьких детей; «но я никогда не анализировала никого младше… двух с половиной лет» — отвечала Мелани» [3].
На похороны матери Мелитта демонстративно не явилась.
Надо, видимо, любить психоанализ больше, чем собственных детей, чтобы ставить подобные эксперименты над малышами, во имя исследований истоков человеческой душевной жизни. Навязанный психоанализ и настойчивые интерпретации, с которыми детям приходилось сталкиваться и волей-неволей соглашаться (от матери никуда не денешься!) Мелани Кляйн, видимо, и оправдывала тем, что человек даже в самом раннем возрасте руководствуется ненавистью и агрессией, обусловленными инстинктом смерти, и церемониться тут нечего — лучше сразу прояснить все вопросы, в том числе сексуальных отношений. Проинтерпретированная деструктивность и сексуальность, “выведенная наружу” из мрака бессознательного, должна была, надо полагать, по задумке Кляйн, пойти детям исключительно на пользу.
Приходили ли ей в голову мысли о том, что дети, скорее, становились деструктивными и агрессивными, когда фрустировались их потребности в материнской любви и безусловном принятии, вместо которых они получали очередную порцию бездушного психоанализа с интерпретациями, объясняющими все их действия всего лишь стандартным набором влечений? Что для развития личности важнее не проработка мифического влечения к смерти, а атмосфера в семье без угроз и психологического насилия от родителей?
Вообще в метапсихологии Кляйн много странностей, которые упираются во всё то же незыблемое влечение к смерти. Для выяснения этих моментов обратимся к Ханне Сегал, которая популярно объясняет основные кляйнианские идеи в своём труде «Введение в работы Мелани Кляйн» (1964 г.). Рассматривая концепцию «параноидно-шизоидной позиции», Сегал пишет:
«Эго расщепляет само себя и часть, содержащую инстинкт смерти, проецирует за свои пределы на первоначальный внешний объект — грудь. Таким образом, грудь, которая ощущается как содержащая большую часть инстинкта смерти младенца, переживается как плохая и угрожающая Эго, вызывая чувство преследования. Таким способом первоначальный страх инстинкта смерти заменяется на страх преследования» [9].
Прежде всего, непонятно как можно спроецировать куда-либо влечение-инстинкт, существующее после момента рождения у младенца на самом примитивном, физиологическом уровне или часть себя с ним. Влечение требует императивного удовлетворения, и сложные манипуляции по изгнанию его вовне не имеют никакого смысла. Как можно спроецировать голод? Или инстинкт самосохранения? Можно ли, например, спроецировать позывы к дефекации, чтоб избавиться тем самым от насущной биологической потребности? Думается, быстрее будет осуществлён сам инстинктивно-физиологический акт удовлетворения влечения или же младенец погибнет, нежели эффективными станут манёвры по его отклонению на внешний объект…
Но гораздо важнее то, что данной цитатой Сегал попросту прибегает к бесхитростному приёму под названием «круговая аргументация»: поскольку существует инстинкт смерти, то спроецированная «плохость» объекта (груди) подтверждает наличие этого влечения, а раз кормящая и дающая удовлетворение грудь считается плохой и преследующей и подвергается нападкам, то, несомненно, это работа изначального влечения к смерти…
«Идеи», представляющие инстинкт, вероятно являются первоначальными примитивными фантазиями. Действие инстинкта при таком взгляде выражено и представлено в умственной жизни фантазией удовлетворения этого инстинкта соответствующим объектом. Так как инстинкты действуют с рождения, некоторую незрелую фантазийную жизнь можно принять как существующую от рождения. Первый голод и инстинктивное стремление к удовлетворению этого голода сопровождается фантазией об объекте, способном удовлетворить этот голод. Так как фантазии происходят непосредственно из инстинктов на границе между соматической и психической активностью, эти первичные фантазии ощущаются и как соматические, и как психические явления» [9].
Иными словами, Кляйн потребовалась некая «фантазия», которая существует также изначально, как и инстинкты (в том числе инстинкт смерти), поскольку иначе увязать влечение к смерти с объектным миром с первых дней жизни не получится. Обычно, мы представляем себе фантазию, как нечто, созданное на основе прошлых впечатлений и жизненного опыта, конструкцию, которая состоит из кусочков уже когда-то увиденного, услышанного, прочувствованного и т.д. В случае же «бессознательной фантазии» мы имеем что-то вроде фрейдовского «филогенетического наследия», то есть нечто, имеющееся в глубинах памяти «по умолчанию»; и, как видно по цитате, в этой парадигме, фантазия о груди у младенца имеется ДО того, как он сталкивается с реальной грудью, что является уж совсем почти что невероятным допущением. В конце концов, некоторые дети не получают совсем никакого грудного вскармливания — о чём же прикажете им «бессознательно фантазировать» — о бутылочке с резиновой насадкой? Или же эта фантазия о груди настолько расплывчатая, что не имеет даже значения форма этой груди, ощущения от неё и т. д. — и её может заменить совершенно непохожий на неё предмет? В таком случае мы должны говорить не о груди, а о «внешнем объекте, содержащем питательное молоко» и этот объект не имеет ничего общего с предварительным о нём фантазированием, а является просто насущной физиологической необходимостью, непременным условием выживания… Шаткость и фантастичность своей конструкции, видимо, осознавала и Кляйн, заменяя букву «F» в слове «fantasy» на «Ph», но, как известно, “от перемены мест слагаемых сумма не меняется»…
Таким образом, и влечение к смерти, и бессознательную фантазию предлагается принять как аксиомы, поскольку доказать их невозможно, можно лишь притянуть к ним факты. При этом окружающий ребёнка мир, среда, воспитание и прочее получаются глубоко вторичными в деле развития Эго личности – ведь стремление к разрушению, агрессивность и «плохость» внешнего мира очевидны каждому с самого рождения через проецирование вовне личных деструктивных наклонностей. Жизнь может лишь подтверждать то, что известно с самого начала:
«Окружающая среда имеет, конечно, чрезвычайно важное влияние в грудном возрасте и детстве, но из этого не следует, что без плохой окружающей среды не существовало бы никаких агрессивных и преследующих фантазий и тревог. Важность относящегося к окружающей среде фактора может быть правильно оценена только относительно того, что это означает в терминах собственных инстинктов и фантазий младенца. Как было заявлено, именно когда под властью гневных фантазий младенец нападает на грудь, реальный плохой опыт становится все более важным, так как это подтверждает не только его чувство, что внешний мир плох, но также и чувство своей собственной плохости и всемогущества своих злобных фантазий» [9].
Это замкнутый круг: изначально существующие гневные фантазии младенца заставляют его нападать на грудь, грудь оказывается плохой и преследующей, что только укрепляет ребёнка в том мнении, что всё вокруг является враждебным, также, как и он сам. Не зря Кляйн изначально называла свою первую «позицию» в развитии человеческой психики «параноидной» – кажется, что вырасти из ребёнка в подобной парадигме может только злобный параноик…
Сегал пытается несколько смягчить картину тем, что указывает на влияние и позитивного окружения:
«Хорошие переживания, с другой стороны имеют тенденцию уменьшать гнев, модифицировать переживания преследования и мобилизовывать любовь и благодарность младенца и его уверенность в хорошем объекте» [9].
Но, сколь хорошими не были бы у кого-то переживания, это ничего глобально не меняет, поскольку разрушительные наклонности являются базисными, в отличие от базисной любви, которую Кляйн отрицает вместе с теорией Фэйрберна, как уже цитировалось выше.
В общем, казалось бы, что столь явные противоречия, обусловленные во многом, личными заблуждениями психоаналитиков, разрабатывавших и поддерживающих миф о «влечении к смерти», должны были уже привести к отказу от этой шаткой конструкции. Ведь личные трагедии (Шпильрейн), попытка оправдания насилия в рамках переработки переживаний военных действий и создание очередной пары противоположных влечений для подтверждения дуалистичности своей теории под шквалом критики и болезненных разрывов с учениками (Фрейд), а также не сложившиеся отношения с детьми (Кляйн) являются, по сути, собственными травмами, и сильно снижают объективность исследования (если не искажают его коренным образом). Однако и поныне многими не принимаются во внимание эти важнейшие факторы. Причиной тому, по-видимому, некая догматизация психоанализа, сведение его к списку правил и канонов, которые нельзя рассматривать критически или пересматривать, даже если они расходятся с клиническими данными. Кроме того, как уже упоминалось, считать источником злобы и агрессии проще абстрактный инстинкт, а не влияние окружения, социума и злокачественных объектных отношений.
Влечение к смерти, вполне возможно, сыграло злую шутку и со своей создательницей — ведь от него недалеко и до некоего фатализма, мыслей о том, что сопротивляться судьбе, природному инстинкту нет смысла… Сабина Шпильрейн была расстреляна гитлеровцами в 1942 году в родном Ростове-на-Дону, как и множество других местных евреев. Могла ли она избежать этой участи? А. Эткинд, автор книги «Эрос невозможного», считает, что могла:
«Началась война. Сабина Николаевна могла эвакуироваться из Ростова. Могла, но не захотела. Другая жена её покойного мужа, русская, успела эвакуироваться и спасти свою дочь <…> А Шпильрейн приняла сознательное решение остаться вместе с дочерьми в оккупированном городе. <…> Вспоминала ли она в эти месяцы, отведённые ей между двумя геноцидами, коммунистическим и нацистским, открытое ею когда-то бессознательное влечение к смерти?» [8].
Однако, в силу каких-то причин, Эткинд считает Шпильрейн достаточно наивной, и верящей в то, что «хорошие» немцы её не тронут:
«Она не верила ничему, что исходило от советской власти. Информацию об уничтожении нацистами евреев она могла считать ещё одной ложью большевистской пропаганды. <…> Она думала, что приход немцев будет значить возврат к человеческой жизни» [8].
Разумеется, иллюзий по поводу немцев у Шпильрейн не было ещё со времён Первой мировой, когда она получала от матери из России письма примерно следующего содержания (речь о беженцах, «жертвах войны»):
«Всё это — жертвы немецких варваров, жертвы войны. Испытываешь сердечную боль за всех. Я стыжусь думать о себе в такие моменты» [4].
Более того, нельзя забывать и о шоке, который испытала Сабина Шпильрейн, когда в Германии зверски убили коммунистического активиста Карла Либкнехта, попросту расстреляв его (!) в городском парке:
«После восстания спартаковцев в январе 1919 года деверя Яши Шпильрейна, Карла Либкнехта, вместе с Розой Люксембург схватили солдаты гвардейской кавалерийской стрелковой дивизии; их истязали и расстреляли. Сабина Шпильрейн потрясена. Когда она сообщает об этом Юнгу, тот реагирует грубо, непонимающе: «Что вам до Либкнехта? Он, как Фрейд и Ленин, распространитель всеохватного рационалистического мрака, который окончательно погасит светильники разума» [4].
Однако Либкнехт, если можно так выразиться, член большой семьи Шпильрейнов, поскольку женат на Софье Рысс, сестры Сильвии Шпильрейн, жены брата Сабины — Якова.
Сабина также не могла не знать, что нацисты фактически разгромили психоанализ в Берлине, превратив психоаналитический институт, созданный Эйтингоном, в «институт Геринга».
Примерно 4 августа в оккупированном Ростове-на-Дону появились плакаты об обязательном сборе всех евреев города с вещами в определённые пункты сбора для «расселения в свой собственный район, где они будут защищены от вражеских акций». Явившихся в эти пункты 11 числа дисциплинированных законопослушных евреев (скованных страхом перед новыми «властями») раздевали, забирали все ценные вещи, вывозили за город и расстреливали. На следующий день, 12 августа, к процессу «расселения» подключились так называемые «душегубки» — мобильные газовые камеры на базе грузовиков. Никто точно не знает, когда и как именно погибла Сабина Шпильрейн и две её дочери – Рената и Ева.
Библиографический список:
- Кляйн М. Психоаналитические труды: в 7 т. Том 1: «Развитие одного ребёнка» и другие работы 1920-1928 гг. — Ижевск: ERGO, 2007.
- Кляйн М. Психоаналитические труды: в 7 т. Том 5: «Эдипов комплекс в свете ранних тревог» и другие работы 1945-1952 гг. — Ижевск: ERGO, 2007.
- Мекаччи Л. Случай Мэрилин М. и другие провалы психоанализа / Пер. с итал. — М., Смысл, 2004.
- Рихенбекер С. Сабина Шпильрейн: «Почти жестокая любовь к науке» (биография) / Пер. с нем. К.А. Петросян, И.Е. Попов. — Ростов н/Д: Феникс, 2007.
- Фрейд З. Собрание сочинений: в 10 т. — Т. 3. — Москва: ООО “Фирма СТД, 2007.
- Фрейд З. Собрание сочинений: в 10 т. — Т. 9. — Москва: ООО “Фирма СТД, 2007.
- Шпильрейн С. Психоаналитические труды / Пер. с англ., нем. и фр. под науч. ред. С.Ф. Сироткина, Е.С. Морозовой. — Ижевск, ERGO, 2008.
- Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. — Санкт-Петербург: Медуза, 1993.
- Segal H. Introduction to the work of Melanie Klein — New York: Basic Books, 1973.
Автор: Николай Басов
Николай Басов
Выпускник бакалавриата ВЕИП