В процессе письма для меня было важно осмыслить опыт работы с Анной, но без ее разрешения на публикацию возможность поделиться с читателями была бы утрачена. Около года с частотой раз в неделю длилась эта терапия в дистанционном формате. В конце каждой сессии звучал вопрос «встречаемся в такое же время», но сеттинг оставался стабильным. Предварительно хочется разъяснить термин Дэниэла Стерна «данное мгновение» (now moment), который встречается в тексте*. Имеется в виду особый момент в терапии, разрыв в привычном порядке вещей, который требует от специалиста не заготовленного технического приема, а особого отклика, включающего что-то личное. Проблема в том, что этот момент возникает внезапно, к нему нельзя быть готовым, соответственно, его легко упустить. Если же аффективная согласованность между двумя участниками процесса возникает, именно этот опыт меняет бессознательное знание об отношениях (implicit relational knowing). Читая данную статью, вы заметите, как эти особые моменты успешно использовались или терялись.
Первое впечатление
В окошке скайпа молодая, располагающая к себе женщина, которая с первых же минут показывает готовность к сотрудничеству. Вскользь Анна упоминает прошлые терапии, но относительно меня сомневается, «выгорит ли». Ведь открыться другому, когда тот не в ресурсе, означает нести двойную ношу. «А что за терапии, с кем, сколько, каким был для вас этот опыт?» Неприятные вопросы. Две женщины, по году работы, к каждой из них есть благодарность, но через запятую, а в первую очередь упреки в непрофессионализме. К примеру, одной из них она рассказывала сновидение, «в котором все очевидно». Добротная сталинка, в лифте сновидица жмет кнопку своего этажа и появляется звук почти включения, но ничего не происходит, а лифтерша молчит на вопрос «почему не едет?». Специалист разозлила ее вопросом «и вправду, а почему?» Я улыбаюсь, молча согласившись с очевидностью такого сна-сообщения о происходящем в терапии, но вместе с тем улавливаю сигнал «не будь таким же, как она». И только позднее станет ясно, что за возмущением скрыта потребность в понимании без слов.
На второй сессии спрашиваю, чего Анна ждет от меня, как от психоаналитика. «Чтобы не разрушался от моих чувств», а позже, относительно другого человека добавляет, что «не хочет затыкать никем свою потребность». Тема развивается, появляется всё больше оральных выражений, и, наконец, весь материал складывается для меня в интерпретацию: «Получается, если не молчат, а говорят про вас, значит – не съедят и не высосут. А если вы боитесь поглотить другого, то насколько же силен голод как потребность». Она почти плачет. По неосторожности всё подбавляю интерпретаций, но Анна вовремя тормозит меня словами «подождите, дайте мне справиться с этим». На многие сессии вперед происходящее выстраивается следующим образом. Одно ее размышление плавно перетекает в другое, она сама интерпретирует сказанное и движется дальше. Едва заметив, что аналитик готов вмешаться, произносит «подождите, я думаю». На одной из сессий приходит к тому, что, несмотря на сильное желание контакта с другим человеком, фактически не допускает, чтобы я сказал что-либо. Обратите внимание на голос Анны, он всегда тихий, словно сдавленный чем-то. Без сил, но продолжает борьбу с наползающей отовсюду тщетностью, бредет как одинокий путник в безводной пустыне. Страдание, одиночество – всё это вызывает сочувствие. Вместе с тем в пространстве сессий витает что-то угрожающее.
Размытые объекты
Собирать информацию о семье оказывается непросто. Из-за того, что родительские фигуры множество раз обсуждались в прошлых терапиях? Возможно. Но почему-то образ супруга остается таким же туманным, и это странно. Он выгодно отличался от других, был настойчивым, опасным для других и защищающим для нее, много лет они были вместе. Однако вспоминая его, Анна сама замечает, что не может ответить на вопрос «какой он человек». У меня же во время ее рассказа возникает ощущение бытия в сновидении или зачарованности.
Отец всегда вызывал страх, он ловкий манипулятор, легко очаровывающий людей, но внутри зверь. Его старшая дочь требовала желаемое, тут же бежала к принесенным из магазина сумкам. В противоположность ей, младший ребенок, Анна, научилась подавлять потребности. Она молчала до последнего, чтобы не беспокоить маму, даже если хотела в туалет. Родителей вообще лучше не трогать, ведь их тут же «распи…ит», а ликвидировать последствия придется Анне. Судя по всему, мать и вправду строго придерживалась советского воспитательного принципа: не кормить, когда младенец просит; не брать на руки, когда заходится в плаче, чтобы не привыкал. И вот восьмимесячного ребенка несут по длинному темному коридору общежития к соседке. Мама просит открыть рот, уверяя, что больно не будет. Залп спрея, и мерзкое ощущение внутри. Это самое раннее воспоминание. К сожалению, оно так и осталось обрывком, не включенным в историю.
Признать свой страх
События начинают развиваться быстрее. На прошлой сессии (5) она улыбалась своим выражениям «съесть», «выпить», «заиметь человека». Сейчас вспоминает, как тогда у нее возникло чувство, что для меня она ужасный человек, который обращается с другими, как с собачками; эти другие еще должны доказать ей свою стойкость. «Вы боитесь меня», – резюмирует Анна. Несколько мгновений она изучает меня взглядом и, наконец, спрашивает: «На самом деле, что чувствуете ко мне?». Вот он, один из моментов, когда от аналитика требуется особый отклик! Ее вопрос неожиданный, и поначалу пытаюсь маневрировать, ответив, что удивился, услышав про свой страх. Нет, это не срабатывает, полуправды недостаточно. Анна отвечает, что мы идем по болоту, зря она была терпилой и не уходила от других терапевтов сразу же. Теперь решимости больше. «А что если и вправду окажется, что я боюсь и скажу вам об этом?». «Это будет проявлением силы». Секундное размышление. Ведь и вправду я испугался, когда зафиксировав на мне взгляд, угрожающим тоном голоса она будто наносила удар за ударом. «Да, я боялся». На глазах Анны выступают слезы, она благодарит меня.
В следующий раз (7) она делится тем, что всегда искала безопасного человека, для нее крайне важен контакт, но она не знает, как это, только то, что он должен быть взаимным. «А на прошлой сессии был контакт?». Анна загадочно улыбается, размышляет о чем-то, и, наконец, оглашает вердикт: «Да. Но могло быть и больше». «Это как человек, который долго не ел сладкого, он и кислое яблоко примет за сладость». Держу в голове ее бессознательное желание особого, чуть ли не волшебного, контакта, и отвечаю: «Или тот, кто долго не ел, настолько потерял вкус, что жаждет съесть пять кубиков сахара сразу». «Нет, – чуть отстраняясь, Анна качает головой, – я не готова на такой эксперимент».
Фантазия или реальность
Анна ставит такой вопрос. Был инцест или это ее желание, направленное на отца? В сновидении он сжимал ее бедра, она возбуждалась и ненавидела его. В реальности она любит возбуждать другого и наслаждаться контролем, влиять через тело на душу. Это сложный час (9), в который появляется множество материала, но нет ощущения, что его можно организовать. В завершение Анна возвращается к своему вопросу: реальность или фантазия отображена во сне. «Сложно сказать, вы затронули много тем». Анна вспыхивает: «В смысле много?! Я говорила только про отношения!». Она выжата, пора заканчивать. Вскрывшийся негатив расползается на следующие восемь сессий.
Появляются такие образы (10-17). Паук высасывает муху, остается лишь пустая оболочка. Выпавшего из гнезда птенца едят муравьи, и он отвратителен. Анне привычно заботиться о других, но к собственной слабости она испытывает ненависть. Краткий подъем приносит образ ягненка (ее уязвимость), но все сползает к презренному карлику, который прячется ото всех во тьме под горой. Так она чувствует себя: конченой, уродом, чудовищем. Ассоциативно вспоминает отца (зверь), а мне в голову приходит порча. К этому добавляется рассказ, как она «ведет себя как мразь» на свиданиях. Не показывает, что нуждается в общении, никогда не пишет первой, наотмашь печатает в мессенджере «обращайся!».
Близость-боль
Жаль, что эта радость была лишь эпизодом в череде истощающего страдания. Уже на первых встречах Анна сообщала о склонности к депрессии, о том, как в самый трудный период своей жизни вставала с кровати только для того, чтобы позаботиться о первом ребенке. Со временем этот опыт все больше проникает в пространство сессий. Однажды (21) она задается вопросом: зачем эволюционно нужна депрессия, ведь в первобытности ты просто ляжешь и умрешь. Или нет? Разве будут заботиться? Отвечаю, что это сигнал другим «мне плохо, мне нужна помощь». Брови сдвинуты, глаза прищуриваются, Анна усиленно пытается отыскать ячейки, куда можно поместить услышанное. Это напоминает визуализацию дефрагментации, напряженного упорядочивания разноцветных кубиков-файлов в одной из программ.
В другой раз (22) Анне приходит в голову мысль: почему ей попадаются плохие мужчины. Поток ассоциаций приводит к ощущению себя кучкой шевелящейся грязи, к мысли о беспомощном и убогом младенце. С грустью в голосе она сообщает то, к чему пришла: «Просишь, но не знаешь, получишь ли. И перестаешь просить». Все это собирается в интерпретацию: «Когда нет заботы, оставшись один на один со своей громадной потребностью, чувствуешь себя чудовищем». И даже больше: делюсь спонтанно пришедшим образом из советского мультфильма «Аленький цветочек», ведь там героя полюбили даже в образе чудища. Слишком близко! От этого больно, Анна обесточена и просит закончить на пару минут раньше.
В дальнейшем (23-24) тема близости получает свое развитие, от поверхности вглубь. Общаясь с подружкой, Анна шутила про надпись на ее футболке «Отдам всё, разочаруюсь и расстанемся». Спрашиваю о хороших отношениях, какими они могли бы быть. Она начинает с того, что не лайкает в приложении для знакомств слишком благополучных, так как они будут высвечивать ее никчемность. Продолжает образом руки по локоть в открытой ране. Переходя на другой уровень, с сожалением говорит, что не может вспомнить, как в детстве родители шли с ней по улице, держа за руки и подбрасывая вверх. Последнее звено в этой цепи: сестру зачали случайно, а ее саму из-за маминых проблем по женской части. Здесь мне вспоминается фраза Анны, как камень, давящий на грудь: «Рождаться тяжело, жить тяжело, хоть кто-то же должен облегчить все это».
Улучшение
Анна преобразилась (25-26)! На лице сияет улыбка, волосы непослушно кудрявятся, энергия наконец-то истекает на объекты, вокруг так много интересного, что хотелось бы сделать. Она чувствует, как по миллиметру разрешает себе получать удовольствие от жизни. Но к радости примешивается что-то еще. На протяжении этих двух сессий постоянно чувствуется тянущая грусть. Да и сама Анна подтверждает это впечатление, поделившись образом: можно отодвинуть образовавшуюся за ночь корку льда с поверхности воды, жадно пить из ведра, но лед никуда не исчезнет.
К сожалению, мрачное состояние возвращается во всей полноте (27-29), приходится каждый день прикладывать усилия, чтобы просто жить. Вместе с тем усиливается подозрительность, в ответ на мои высказывания она оправдывается или нападает в ответ. Анна чувствует, что может задушить меня, поэтому защищает от себя, пытаясь сохранить хорошее отношение к ней. С безнадежностью в голосе рассказывает, как иногда видит на детской площадке токсичных родителей, и понимает, что она ничем не может помочь их ребенку. Эти сессии сопровождаются сновидениями про покинутость, в которых ее оставляет муж или ребенок, и она просыпается с чувством тотального одиночества и тоски.
Становится еще сложнее распутывать происходящее, все слипается в единую массу (30-32). Что-то внутри настойчиво толкает поймать Анну интерпретацией, указать на ее собственный вклад в неудачи. Причем это кажется уместным, так как именно в это время она сама старается разобраться, где реальность, а где искажение. Но когда действую, получается грубо, как указание на ее изъян. На одну из таких попыток она отвечает образом двух космонавтов в пространстве. «Похоже, своей фразой я будто дал вам по скафандру. Вдруг будет пробоина». «Да, вы точно сказали, так я обычно себя и чувствую. Окружение как безвоздушный космос».
Второй сон с отцом
На прошлой сессии (35) Анна сказала: «Надо сделать татуировку, чтобы не забыть, что эмоции – это не ошибки». Происходящее тогда тронуло ее, хотя содержание не помнится; после приснился устрашающий сон. Вот он. Анна смотрит видео и вдруг оказывается в нем. Высокий гребень волны, на котором появляется мужчина, вдруг застывает. Сновидица оказывается на нем, сначала сидя, потом стоя. «Сидеть и стоять на серф-доске – разные ощущения», – поясняет она. Все это очень приятно. Наконец волна опадает, обдав ее брызгами. Вдруг оказывается, что она заснула в ванной, а прямо на ней развалился голый отец, который смотрит с вызовом «ну, и что ты сможешь сделать?». Анна в ужасе убегает, потом возвращается и колотит его пластиковым ведром по голове. Подчеркивает: без травм, без крови. После закрывается в комнате, радуясь тому, что вовремя поставила защелку. Отец бродит в коридоре. Теперь Анна выскакивает и начинает угрожать ему, но вдруг останавливается от внезапной мысли. Ты говоришь ему «как ты мог?», но ты же сама взрослая. Отец оборачивается, у него чужие волосы до плеч и полный тоски взгляд. Пробуждение приносит острую печаль с чувством «ты будешь разгребать невроз, а потом сдохнешь».
Рассказав это сновидение (36), Анна долгое время пытается понять, кто виноват. Определенности снова нет, поэтому возвращаю лишь то, что явно просвечивает сквозь ткань сна. Говорю про возможную ревность сестры, когда отец любил лежать с ней в обнимку на диване, а также про то, с какой любовью она описывает его тело. Но все это, также как с первым сном про отца, приводит к гневу и опустошенности. В следующий раз (37) просит не включать видео. После (38) Анна еще более уставшая, помятая и раздражительная, сдавленным голосом рассказывает, как плохо с другими. В ответ на это напоминаю, как она решилась и рассказала близкой подруге Лене, насколько плохо себя чувствует, и это сработало, та взяла ее к себе, укрывала, гладила и кормила. На что Анна гневно восклицает: «Хотите сказать, проблема во мне?!» Но тут же отступает к чувству тотального одиночества и планам не впускать других людей в свою жизнь. В конце улыбается мысли «сделать перерыв в терапии». Однако вместо внезапного обрыва, следующая сессия становится дополнительной.
«Никчемный мальчишка»
Да, она понимает, что в прошлый раз, уйдя в размышления, не давала мне говорить. Но все-таки осталось ощущение, что она чуть-чуть высунулась, а я не заметил. Сразу после той сессии (38) ей стало хуже, на следующий день удалила всех из приложения для знакомств. Казалось, что люди пустые, они ничего не могут дать, и зачем тогда жить. На третий день появилась злость на меня, как никчемного мальчишку. Анна заметила, что хочет прекратить сессии, а чувства такие же, как в финале прошлых терапий. В тот момент она и написала сообщение, попросив о дополнительной встрече. Слушая (39), испытываю стойкое впечатление, что звучит детский голос. Поэтому говорю: «Рассказываете про других, но видно, что это воскрешение прошлого, опыта ребенка с мамой». Попадание в цель. Анна плачет, но быстро собирается и по своему обыкновению уходит в размышления. Пробую другой ход: «Похоже, вы хотели прямо высказать всю злость и увидеть, что я выдержал». Однако не все так просто, как казалось. Помрачнев, она отвечает, что я не на 100% удовлетворил ее, и что я не понимаю происходящего. Согласен, это правда. Спрашиваю: «А что, если я не на 100% понимаю, что происходит? Значит, вы не можете полностью выразить себя?». «Хороший вопрос», – задумчиво отвечает Анна, но на ее лице застывает маска недовольства. Звонок закончен. Оставшись один, чувствую себя беспросветно плохим, как ее мама.
В следующий раз (40) Анна еще больше погружена в себя, не хочет никаких контактов, по ее просьбе снова работаем без видео. Слезы (41) дают некоторое облегчение, но состояние настолько тяжелое, что ночь становится временем желанного забытья. Она говорит: «Это как забалтывать уставшего ребенка, чтобы он дошел до дома». Но сама она никак не может найти его. Вдруг вспоминается сон, в котором она, отправляя старшего ребенка в другую, лучшую страну, передает ему одежду через сетку-рабицу, и испытывает острую тоску. Я реагирую так: «Разлука, тоска, оставленный ребенок – все это наводит на мысль о ранней потере». Но Анна отвечает: «Хм, у меня своя интерпретация, не скажу какая. Ведь слово «близость» под запретом, за него сажают в тюрьму». Теперь вспоминается, как на неделе она с радостью наблюдала за подружками, играющими в мяч. Держа в голове идею опустошительности коммуникаций, спрашиваю, наполняет ли ее такой опыт. «Знаете, это как растить сад в вечной мерзлоте. Когда припекает солнце, трава и цветочки растут, но посади дерево и оно корнями прорастет к своей смерти». Это наводит на мысль, что связка «близость-боль» имеет еще один отросток «близость-смерть». Пора заканчивать, но мое волнение как у родителя младенца, который смотрит на ртуть в градуснике, выползающую за отметку «40». Пытаюсь подобрать слова, чтобы дать почувствовать, что она не одна в этой темноте, и это не навсегда. Раньше (11) уже была подобная ситуация, на которую Анна отреагировала такими словами: «Вижу, вы не хотите отпустить меня, потому что кажется, будто мало дали. Это приятно». Но в этот раз в ответ остается лишь сгусток молчания.
«Илья, соберитесь, не бойтесь!»
Ощущение разрывающейся связи (42). С укоризной Анна высказывает, что под конец прошлой сессии я ляпнул что-то «лишь бы сказать», рационально холодное. «Это было мое сочувствие вашему состоянию». Она возмущается и тут же демонстрирует свой способ передачи сочувствия. Подумав, понимаю, что отчасти она права, ведь в такие моменты во мне есть странная скованность, причем именно с ней. «Согласен, так, как показали вы, у меня и вправду не получается, будто внутри не открывается какая-то дверца». И тут происходит странное. Прямо сейчас пульсирует интерсубъективный момент, когда нельзя прятаться за психоаналитической теорией. Стараюсь не упустить этот шанс, но в речи дважды проскальзывает беспокойство в виде «боюсь за вас». «Да что же это такое! Блин, Илья, соберитесь, не бойтесь! Вы сами понимаете, что делаете? Ведь если мама говорит ребенку «боюсь за тебя», тем самым она перекладывает всё на него». Нет смысла спорить, и я соглашаюсь, что стал этой мамой. Небольшая пауза, Анна выдыхает. Задумавшись, признает, что это необычная сессия, и раньше в терапии она не доходила до такого. Вспоминает как однажды, говоря о непереносимости боли и мысли об антидепрессантах, услышала предложение терапевта «попить валерьяночки». Неужели связь восстанавливается?
«Дорогой мой психотерапевт»
Следующую сессию Анна отменяет из-за болезни, перед очередной спрашивает, будет ли она. И вот, появившись, достает лист бумаги и зачитывает стихотворение (43). «Психотерапевт, вы говорите, у меня перенос, но вы не знаете, какого это, тонуть под черной лавой, чувствовать удавку на шее, и я бросаю ее на вас. Я, изнасилованная отцом и брошенная матерью, лежу в канаве, дорогой мой психотерапевт. Да, есть грудь, и она полна молока, но как только я открываю рот, в меня вползает чернота». Пауза. «Вы же не присоединяетесь к моей боли, не даете шлюзу открыться, чтобы вывести страдание вовне, избыть его». Терапия на грани, как же действовать прямо сейчас? Слушая, снова замечаю локальное бесчувствие в области сердца. Она же еще раз со всей страстью показывает, как она бы помогла другому, сказав: «Это ужасно, давайте поплачем вместе». Настроение Анны меняется. Она с чувством говорит, что всегда носит внутри себя глубокий колодец, а мои слова лишь чуть-чуть колышут поверхность воды. Это большой шаг навстречу, так искренне она никогда не говорила. Вот он, еще один момент, когда нужно действовать (now moment)! Но не могу найти слов, и возможность схлопывается.
Внезапно появляется очень теплое воспоминание. Детство, деревня, на закате коровы возвращаются домой. Бабушка доит их и протягивает Анне стакан молока, который она с удовольствием выпивает. Еще одна попытка восстановления. Насыщенный образ, к которому так легко присоединиться, что я и делаю. Но для нее мои слова шаблонные, они ничего не дают; я будто стою за глухим забором, не вижу ее, и лишь изредка бросаю спасательный круг. Соглашаюсь с ее впечатлением, что мы зашли в тупик.
Последние попытки
В этот раз (44) Анна просит выразить злость на нее, чтобы не чувствовать себя такой ужасной. Что ж, в сложившейся ситуации нужно действовать решительнее. Отмотав время сессии назад, нахожу требуемое и отвечаю, что реально злился на нее. «Ну наконец-то!» – произносит она с улыбкой. Ей хочется, чтобы я был более включенным, не таким нейтральным как обычно. Нет, с этим я не соглашаюсь, ведь мой отклик на историю про коров и бабушку вовсе не был шаблонным, напротив, очень личным. Анна восклицает: «Да, но я же не должна мочь взять это!». Хорошо, раз вся терапия под угрозой, нужно искать пути большей искренности, тем более она сама просит об этом. Отталкиваясь от ее образов, говорю о своем ощущении от работы, заканчивая фразой «шаг вправо, шаг влево…». Она вспыхивает: «Илья, вы сами понимаете, что говорите? Вы вообще знаете окончание этой фразы? Это же ужасно! Вот она, ваша слабость». Сессия подходит к концу с ощущением требования быть совершенным.
Видно колебание (45), но Анна все-таки она склоняется к завершению терапии, так как мы словно бьемся во что-то. Отвечаю, что и у меня двойственное впечатление: хочется продолжать, но, похоже, как она и говорит, оставляю ее одну за высоким забором. И тут она сравнивает наши отношения и свою дружбу с Леной. Всплывает история, в которой та перепугалась и как провинившийся ребенок спрашивала, что же ей делать, чтобы Анна была довольна. «Я согласна, что не все могут давать, но в близких отношениях это непростительно». Это стоит вернуть! «Напуганная Лена, ваша требовательность, и вот эта фраза про «не прощается». Раз уж это последняя сессия, использую еще один шанс показать Анне ее саму: «Если смиряешься с несовершенством других, то требовательность снижается и вообще становится легче». Отклик ожидаемый, ей такие слова сильно не нравятся. Это было преждевременно, я втолкнул это в нее! Вообще, такое говорят через годы совместной регрессии в терапии и выросшего доверия!
Последние минуты. Анна напоминает мне, что все началось с моей поверхностной реакции на сон об отце, тогда как это реальная травма. С претензией говорит о том, как неуклюже я ляпнул что-то вроде «мол, тяжело же вам». «Вы, как и другие, падали в вину». «Да, согласен, вполне возможно. Но, кажется, дверца внутри закрывалась под давлением». Закончив сессию, вспоминаю прохождение собственного анализа. С Д. казалось, что она не выдерживает моей агрессии, прячется за книжными интерпретациями, остается ледяной, невзирая на мое отчаяние. Но с Б. удалось пройти следующую часть пути. Когда в лицо ей бросал обвинения, говоря какая она властная и бездушная, видел, как часто она дышит, глаза расширены, она явно напугана, но ничего не отвечает, позволяя этому происходить. И это открыло дверь новому опыту.
Комментарий
В первую очередь хочется сказать о том, что, несмотря на глубину депрессивных переживаний, Анна реализовалась в профессии, воспитывает двоих детей, и в целом успешно справляется с вызовами реальности. Но близкие отношения из раза в раз становятся для нее истощающими и бессмысленными. Люди не способны понять ее, потому что слишком благополучные или, напротив, имея травматический опыт, не смогли преодолеть его. Думаю, вы обратили внимание на то, какое сильное сопротивление возникало, когда я говорил о хороших отношениях. Анна возмущалась, чувствовала, что ее обвиняют или нападала сама. К сожалению, непросто изменить психическую модель, в которой близость связана с непониманием, болью, насилием и смертью. Похоже, попеременно каждому из нас доставались разные роли. Бездушный и презрительный отец дополнялся испуганным ребенком, а рядом с ними пугливая мать с «заячьей душой», сама по-детски зависимая и нуждающаяся в заботе. Мама для ребенка, как известно, и есть целый мир.
* — Stern, D.N., Sander, L.W., Nahum, J.P., Harrison, A.M., Lyons-Ruth, K., Morgan, A.C., Bruschweilerstern, N. and Tronick, E.Z. (1998). Non-Interpretive Mechanisms in Psychoanalytic Therapy: The ‘Something More’ Than Interpretation. Int. J. Psycho-Anal., 79:903-921
Психоаналитик, преподаватель кафедры психотерапии ВЕИП