Каждая волна – это отдельный человек, который достигает максимума своих возможностей самовыражения и на пике своей силы снова попадает в недифференцированную массу океана.
Именно это возвращение в недифференцированную жидкую массу в тот момент, когда волна начинает падать, представляет собой влечение смерти, испытываемое волной.
В результате импульса волны к персонализации, достигшего своего максимума в момент прибоя, происходит спад влечения, сформировавшего волну, ~ разве это не то, что мы называем энтропией? ~ и возвращение к факту принадлежности к человеческому роду, другими словами, возвращение к Оно, до того момента, когда Я снова заговорит. Я снова персонализирует каждого.
В любой момент времени каждая волна борется с гравитацией, которая для нее подобна влечению смерти для человеческого субъекта, осознающего свое существование. Волна вырывается из пут гравитации, чтобы, завершив траекторию разбивающихся волн, вернуться в массу, из которой она вышла.
Франсуаза Дольто «Волна и океан. Семинары о влечениях смерти» [7, с. 34]
Понятие влечения смерти занимает важное место в теории и клинике Франсуазы Дольто. С её точки зрения, влечения смерти не имеют репрезентации и представляют собой своего рода «витальную инерцию». Франсуаза Дольто связывала их с угасанием желания, утратой «нарциссической персонализации» субъекта и возвратом к недифференцированному бытию: «Каждое либидинальное влечение субъекта (…) способствует персонализации и самоутверждению этого субъекта. Это влечение жизни. Влечение смерти — это импульс к деперсонализации, который, противостоя желанию, борется с ним в подчиненном ключе, поддерживая его, и берёт верх, когда желание больше не может удержаться…» [7, с. 34]. Для иллюстрации своей концепции влечения жизни и влечения смерти Дольто использовала метафору вздымающейся волны, отделяющейся от океана, сравнивая этот процесс с действием влечений жизни, и противопоставила ему момент растворения падающей волны в океане, что соответствует притяжению влечений смерти.
В рамках такого понимания Дольто предлагала различать два аспекта влечений смерти.
С одной стороны, Ф. Дольто характеризует влечения смерти как стремление восстановить силы, как нечто, что умиротворяет и успокаивает. Такое состояние не является желанием умереть, а является стремлением дать отдых телу, которое находится под воздействием волнений, вызываемых желанием. Именно это происходит во сне, дающем возможность безопасно принять влечения смерти и открыться их восстанавливающей силе.
С другой стороны, Дольто говорит о смертоносном измерении влечений смерти, прежде всего, в контексте работы с психотическими пациентами. Она приходит к выводу, что преобладание влечений смерти на «архаических стадиях» (до фаллической стадии) во время самых первых взаимодействий с объектом может спровоцировать развитие психоза. Это привело её к рассмотрению влечений смерти в контексте их противодействия влечениям жизни через понятие бессознательного образа тела, о котором пойдёт речь ниже.
Так, в работе с одним психотическим мальчиком Франсуаза Дольто обнаружила, что его странное поведение демонстрировало не самую удачную попытку влечения жизни утвердиться в борьбе с очень интенсивным влечением смерти, связанным с идентификацией с умершей сестрой. Мальчик, которого Дольто наблюдала в стационаре с двух лет, был смышлёным и неплохо учился, но его недолюбливали окружающие люди по причине бросавшихся в глаза странностей: он бродил по помойкам с объёмной холщовой сумкой в поисках квитанций, корешков от чековых книжек и других платёжных документов, выброшенных за ненадобностью. Помимо коллекционирования разного рода долговых записей мальчик следил за статистикой банкротств и неизменно сообщал об этом всем вокруг, что вызывало недоумение.
В роли анализанта он попал в кабинет к Дольто только по достижении четырнадцатилетнего возраста. Практически с порога он заговорил с ней о своей любимой теме банкротств, на что Дольто отреагировала предложением поговорить о чём-то другом или просто что-то нарисовать. В итоге получился рисунок, который пролил свет на его курьёзный симптом. Мальчик изобразил беременную женщину с большим животом — свою мать, — идущую по улице, а позади неё — огромного осьминога, протягивающего щупальца к животу матери. Кроме того, на рисунке был дом, который был охарактеризован мальчиком как дом, «который обанкротился», рядом с ним значилось имя генерального директора. Под фигурой матери мальчик подписал её имя и возраст, под фигурой осьминога тоже были указаны имя и возраст (восемнадцать лет). В ответ на вопросы Дольто относительно того, кто изображён на рисунке и где на нём он сам, он ответил, что он находится в животе матери, а осьминог — это та, которая не хотела, чтобы он родился, и та, которая обанкротилась, благодаря чему он всё-таки смог появиться на свет.
После этого эпизода Франсуаза Дольто встретилась с родителями мальчика, чтобы прояснить детали семейной истории и понять значение фигуры осьминога, чья связь с означающим «банкротство» указывала на несомненную важность этого рисунка, который обещал стать ключом к разгадке. В результате разговора с ними выяснилось, что у мальчика была не только та старшая сестра, о существовании которой Франсуазе Дольто рассказали изначально, но и ещё одна, которая умерла в возрасте восемнадцати месяцев, когда мать мальчика была беременна второй девочкой. Во время этой беременности отец был в глубоком трауре по старшей дочери, в то время как мать пыталась найти утешение в той мысли, что её младшая дочь сможет ей заменить умершую девочку. Однако скорбь по ней захватила её задним числом уже через несколько лет, когда она была беременна сыном. Её траур, как чёрный осьминог на рисунке мальчика, крепко зажал его в своих «щупальцах», не давая ему возможности полностью принять реальность своего тела и своего существования. Дольто, комментируя роль умершей сестры в жизни мальчика, отмечает, что именно она была третьей стороной эдипова треугольника в этой семье, именно с ней соперничал мальчик в борьбе за любовь и внимание матери и с ней идентифицировался, поскольку в бессознательном присутствовало представление о том, что для того, чтобы быть любимым, необходимо быть мёртвым. Мальчик жил наполовину отсутствующим, находясь во власти влечений смерти, но тем не менее что-то в нём сопротивлялось такому положению дел, что-то, что вылилось в симптом, дававший некоторую опору для очень хрупкого нарциссизма: вокруг означающего «банкротство», отсылающего к теме смерти, выстроился ряд ритуальных действий, позволявших раз за разом констатировать банкротство, то есть смерть чёрного осьминога, а значит, его неспособность нанести какой-то вред его жизни. Собирая долговые бумаги и сообщая окружающим о банкротствах, мальчик изобретал свой способ сопротивляться силам смерти [2].
Франсуаза Дольто отмечает, что «чаще всего дети-психотики — человеческие существа, отличающиеся умом, ранним развитием и чувствительностью, скрытыми деперсонализированной маской» [4, с. 202]. Кроме того, зачастую речь идёт о таких юных субъектах, которые столкнулись с эмоциональными потрясениями, оказавшими на них травматическое воздействие по причине того, что родители не сказали ребёнку ничего о своих истинных чувствах и о важных событиях в семье или же сказали неправду. Дольто полагала, что родителям следует рассказывать своему ребёнку о тех или иных драматических событиях или чувствах, связанных с его вынашиванием, о том, что могло нарушить отношения между матерью и малышом или его отношения с самим собой, поскольку это может предотвратить ухудшение его состояния. Отсутствие такого опосредования речью препятствует вхождению ребёнка в символический порядок. «Всё то, что не обозначено словами, — это животное, не человеческое начало. Всё, что проговаривается, — человеческое», — говорит Дольто [3, с. 57]. Юный коллекционер чужих долговых записей и фактов банкротств даже не знал о том, что у него была сестра, которая умерла в раннем возрасте. Ничего не знал он и о тех тяжёлых чувствах, которые носила в себе мать вместе с плодом будущего ребёнка. Следует отметить, что это замалчивание отразилось на бессознательном образе тела мальчика, а именно на базовом образе, который призван поддерживать «самобытие» субъекта, его экзистенциальное постоянство. У мальчика на месте такого чувства существования был «провал нарциссизма».
Понятие «бессознательный образ тела», введённое Дольто, подразумевает ту опору нарциссизма или самоощущения, которая существует до наступления фазы зеркала. Этот бессознательный образ формируется под воздействием опыта отношений с людьми, то есть коммуникации. Бессознательный образ тела отличается от так называемой «схемы тела», которая является одной и той же для всех людей и отражает представления о своём теле, получаемые при соприкосновении с физическим миром. Схема тела репрезентирует тело в его органической витальности и является средоточием потребностей. Бессознательный образ тела есть то, что формируется в поле речи и контакта с другим. Он носит сингулярный характер, являясь носителем истории субъекта, и складывается из базового образа тела, поддерживающего нарциссическую целостность, функционального образа тела, обеспечивающего использование телесных функций для осуществления желания, и эрогенного образа тела, связанного с эротическим удовольствием или неудовольствием в отношении субъекта с другим. Все три составляющих бессознательного образа тела объединены влечениями к жизни, «желанием быть». Образ тела относится не к измерению потребности, а к измерению желания. С точки зрения Дольто, желания конструируют образ тела с помощью речи. Без речи образ тела не способен поддержать символизм субъекта, субъект замыкается в схеме тела и становится глухим, немым, одиноким и индифферентным. Это можно уловить в рисунках аутистичныхили психотичных субъектов, где их образ тела зачастую предстаёт в виде образа животного, растения и вещи. Так, французский психоаналитик Дени Васс, соратник Ж. Лакана и Ф. Дольто, в своей книге «Пуп и голос» рассказывает о своей юной пациентке Корали, которая в начале их совместной работы рисовала один и тот же неизменный сюжет: либо цветок, изображённый между небом и землёй, либо просто цветок сам по себе, не соприкасающийся ни с землёй, ни с небом. Девочка семи с половиной лет очень красива (как цветок) и вызывает восхищение окружающих. Подобно цветку, с которым она идентифицируется, она ведёт вегетативное существование, будучи такой же неподвижной, как растение, не проявляющей никакой инициативы даже в самых простых повседневных действиях, совершить которые она оказывается в состоянии только тогда, когда этому предшествуют уговаривание, напоминание, принуждение. Обездвиженность характеризует и её лицо, на котором невозможно уловить какое-либо выражение чувств и эмоций. Франсуаза Дольто связывает такое оцепенение и отсутствие мимики с тем, что субъекту нечего сказать о своём образе тела, он находится в ожидании прихода смысла, который может прийти только при речевом взаимодействии с таким субъектом, чей образ тела может быть передан словесно, поскольку является довольно стойким ввиду наличия чувства «нарциссической континуальности» [4, с. 38].
Тело, образ которого «представлен похороненным в земле цветком, оказывается погребённым во взгляде другого, которому Корали предлагает себя в качестве предмета, сужая своё существование до существования во взгляде другого, до пассивного бытия в роли «Я-цветка», «цветка-в-глазах-другого». Цветок из рисунков Корали является местом проекции скопического влечения, в плену которого она находится. Когда, глядя на рисунок Корали, где она изобразила цветок и дом, Дени Васс спросил её, почему она не хочет жить в доме и живёт на земле, она ответила: «Потому что не знала, что хотела не жить». Дени Васс отмечает, что у девочки нет желания умереть, у неё есть, скорее, бессознательное желание не рождаться и не жить, для того чтобы не было необходимости умирать. Для желания умереть необходимо, чтобы ему предшествовало желание жить, желание умереть есть субъективный акт, так или иначе вписанный в символическое поле, в котором люди предстают как существа живые, но в то же время смертные. Корали, напротив, не желала быть причастной к закону людей, не желала, чтобы её тело было схвачено сетью означающих языка. Корали бессознательно отрицала как жизнь, так и смерть, она жила как не-рождавшееся, как призрак.
Франсуаза Дольто писала о том, что такие дети «выражают себя, лишь отдавая свой голос кукле, кошке или марионетке» [4, с. 37]. Она даже применяла куклу-цветок в работе с детьми, чей нарциссизм был травмирован на оральной стадии. Дени Васс решил воспользоваться этим методом в случае Корали, предложив её матери сделать для дочери такую куклу-цветок. Ею стала маргаритка с мягким стеблем и такими же лишёнными тонуса лепестками. Принеся с собой куклу на сеанс, Корали упомянула о «больной кукле, которую надо лечить», подтвердив тем самым тождество между собой и безжизненным цветком [1].
Корали, не вошедшая в измерение желания, то есть поле действия влечений жизни, существовала исключительно на том уровне, где есть только одни потребности, которые Франсуаза Дольто соотносила с влечениями смерти. Потребности связаны с функциями тела, которые всегда остаются одинаковыми и требуют обязательного удовлетворения. Они есть «влечения повторения» или же «влечения смерти субъекта желания, который хотел бы не рождаться, потому что так было бы легче» [2, с. 53]. Потребность понимается Дольто как привычка, как что-то неинтересное и лишённое новизны, что-то такое, что «убийственно для духа, который желает» [2, с. 52]. Желание же, по мнению Дольто, рождается и живёт в поле речи, это то, что следует символически репрезентировать, — в игре, в пантомиме, в танце, в рисунке, в лепке, но, в первую очередь, в речи. Дольто считает, что родителям следует поощрять детей много говорить об их желаниях, не стремясь при этом удовлетворять их, поскольку в таком случае желания рискуют превратиться в потребности, которые будут настойчиво требовать удовлетворения, притом каждый раз со всё более сильными ощущениями. Потребности всегда должны быть удовлетворены, причём удовлетворены телесно, в то время как желание находит бесчисленное количество способов удовлетворить себя так, чтобы не насыщаться до предела и не иссякать, — с помощью речи, образов и фантазмов.
Ещё одним примером мучительной попытки обрести свой образ тела и утвердиться в роли субъекта желания жить может послужить случай, описанный французским психоаналитиком Кристин Арбизьё. Этот случай также иллюстрирует специфику того особого переноса, который делает на аналитика пациент, чей «примордиальный нарциссизм» характеризуется настоящими провалами, вызванными преобладанием влечений смерти.
Арбизьё проводила анализ мальчика семи лет по имени Томас, у которого были проблемы с речью и с адаптацией в детском саду, а затем в школе. Он страшно боялся любого рода перемен, был молчалив и не имел друзей. Томас был вторым ребёнком в многодетной религиозной семье. Когда мать была беременна им, она испытывала сильнейшее чувство тревоги, что было связано с тем, что во время своих первых родов она едва не умерла от сильного кровоизлияния. Состояние захваченности тревогой и страхом смерти продолжалось у матери Томаса и после родов, которые, однако, прошли хорошо.
Когда аналитик в первый раз увидела мальчика, тот лежал на полу возле кресла, свернувшись в клубок, как плод, посасывая при этом большой палец, и вызвал у неё ассоциацию с «клубком страданий», а также чувство глубокой опустошённости. Поза ребёнка демонстрировала возврат к самому архаичному, по сути внутриутробному, образу тела и стремление оказаться в материнском пространстве безопасности. При самых ранних взаимодействиях с матерью мальчик столкнулся с таким состоянием, которое не могло быть ассимилировано в его образ тела. Его образ тела стал немым, что привело к трудностям в коммуникации с другими. Он существовал, по большей части, на уровне схемы тела, борющейся с влечениями смерти. Влечения смерти усыпили его как субъекта, ввергнув его в безмолвие.
Кристин Арбизьё поначалу даже сомневалась, даст ли работа с Томасом какие-то результаты, однако по прошествии времени в жизни мальчика начали происходить положительные изменения: он стал более включённым на уроках в школе, более открытым общению и даже нашёл друзей. Сессии с Томасом отличались тем, что он довольно много молчал, иной раз не нарушая эту тишину ни единым словом, более того, он настаивал и на молчании аналитика. Кристин Арбизьё признаётся в том, что вначале не могла принять такого положения вещей, посчитав поведение мальчика защитой. У неё было чувство, будто она играет в шахматы с влечением смерти, не чувствуя при этом никакой уверенности в том, что сможет выиграть эту партию. Но с течением времени она поняла, что, если Томас просит о том, чтобы какие-то сессии проходили в полном молчании, значит, для него это важно, значит, происходит какая-то работа, даже когда он молча рисует или просто тихо и неподвижно сидит. Она ощутила на себе тот страх смерти, в который был погружён Томас до и после своего рождения.
В бессознательных попытках Томаса вернуться к внутриутробной жизни можно прочитать стремление к тому, чтобы обрести архаичный образ тела, а именно внутриутробный дыхательный образ, в котором мать становится плацентой. Ф. Дольто упоминала о таком явлении, как «плацентарный перенос», который может делать на аналитика пациент, когда психоаналитик, скажем, неожиданно погружается в сон. Взаимодействие Томаса с Кристин Арбизьё позволяет предположить, что в этом случае тоже мог действовать такой перенос, в котором аналитику отводилась роль поддерживающей жизнь плаценты. Дольто полагала, что сонливость психоаналитика, связанная не с его сопротивлением, а с открытостью влечениям смерти, способствует тому, что психотические пациенты активизируются, выходят из состояния безжизненности. Отдавая аналитику смерть, психотик начинает чувствовать право жить. Принуждая Кристин Арбизьё к молчанию и бездействию, Томас постепенно оживал [6].
Франсуаза Дольто говорит об очень непростых переживаниях, с которыми сталкивается аналитик, чей бессознательный образ тела ощущает на себе воздействие речи пациента, охваченного фобией влечений смерти. В анализе таких пациентов эмоции могут ощущаться аналитиком на физическом уровне и даже вызывать чувство, будто его выселили из собственного тела, что может вызывать желание защититься и отказаться от дальнейшей работы.
Дольто описывает один эпизод из своей работы с тринадцатилетним мальчиком, страдавшим шизофренией, когда она ощутила очень сильные физические эмоции в переносе. Первые часы его жизни были омрачены событиями, о которых он ничего не знал, но которые оказали крайне разрушительное воздействие на его образ тела, для защиты которого он вынужден был прибегнуть к фобии. Мальчик боялся любого рода острых предметов, которыми можно было бы уколоться, даже карандашей, что Ф. Дольто связала с тем, что мать могла хотеть сделать аборт или кто-то мог высказать такое желание.
На одном из сеансов мальчик разыграл диалог между двумя женщинами, имитируя жалобный и агрессивный голоса, при этом не осознавая происходящего и забыв затем о той сцене, которую он воспроизвёл. Жалобный голос произнёс: «Мама, я хочу его оставить, ну да, я хочу его оставить», а второй, излив поток ругательств, подытожил: «… его у тебя не будет! Если ты оставишь его, я задушу тебя вот этими руками!» [5, с. 47]. После этого сеанса мальчик проспал тридцать шесть часов без остановки, заставив мать сильно переживать. Позже выяснилось, что мать мальчика была приёмной, о чём она предпочла изначально умолчать, равно как и об этой сцене, которой она стала свидетельницей, находясь в роддоме, когда мальчику было сорок восемь часов от роду. На следующем сеансе мальчик был в умиротворённом состоянии, но на вопрос Дольто, помнит ли он о том, о чём он рассказал ей в прошлый раз, он ответил отрицательно. Она пересказала ему всё, пытаясь изменять модуляции голоса, как делал он сам во время предыдущей сессии. Работа с этим пациентом дала очень хорошие результаты, впоследствии он создал свою собственную семью и реализовался в профессии.
Франсуаза Дольто отмечает, что пожелание смерти в его адрес было записано в его схеме тела, развитию которой оно препятствовало. Лишь с помощью переноса, а именно благодаря тому, что мальчик произнёс эти смертоносные слова, а Дольто испытала эмоции, когда-то пережитые мальчиком, удалось уничтожить «проклятие, наложенное на него и препятствующее жизни, которое не позволяет влечению жизни стать сильнее, чем влечение смерти в человеке» [2, с. 52].
Особенно остро такие эмоции ощущаются в тех случаях, когда анализант не говорит и когда, казалось бы, нет того, что можно было бы слушать. Между тем, молчание несёт в себе не меньшую смысловую нагрузку, чем высказывание, когда речь идёт о влечениях смерти.
Кристин Арбизьё рассказывает о пациентке пятидесяти лет, каждая сессия с которой начиналась с очень долгого молчания. Любое обращение к ней с речью, каким бы безобидным оно ни было, анализантка воспринимала как навязчивое и в какой-то момент потребовала от аналитика не нарушать безмолвие. Через какое-то время она стала говорить, ассоциируя без труда. Эта женщина в возрасте двух лет потеряла мать, у которой была тяжёлая болезнь. Она была самой младшей в этой многодетной семье, её старшие братья и сёстры на момент её рождения были довольно взрослыми. Она ничего не помнила о своей матери, кроме того, что знала, что та уже была больна, когда она родилась. Единственное, что она помнит, это слова матери, сказанные о ней: «Этот ребенок меня убивает!». Пациентке казалось, что ее жизненная сила стала причиной смерти матери, о чём она повторяла на каждой сессии. Кристин Арбизьё заключила, что в данном случае перенос состоит в том, чтобы буквально нести в себе влечение смерти [6].
Этот пример, как и случай тринадцатилетного пациента Дольто, демонстрирует то, какой глубокий след на бессознательном образе тела могут оставить слова, услышанные от любимого лица в самом раннем возрасте.
Дольто всегда подчёркивала первостепенную для развития ребёнка роль речи, обращённой непосредственно к нему. В частности, она говорила о том, что влечения смерти могут возобладать над влечениями жизни у грудного ребёнка, если его мать или другое ухаживающее лицо «относится к малышу как к пакету, объекту ухода, не разговаривая с его личностью» [4, с. 48]. Задача родителей, по мнению Дольто, заключается в том, чтобы через прямую и правдивую коммуникацию шаг за шагом, буквально с самого рождения, открывать ребёнку доступ в мир представлений и языка, в котором он сможет найти для себя возможности для реализации влечений жизни, или влечений желания, не путём сиюминутного удовлетворения, как это происходит в случае потребности, а через самовыражение и творчество.
* рисунки Корали, использованные в статье, взяты из книги Васс Д. «Пуп и голос. Два случая анализа ребёнка»
Библиографический список:
- Васс Д. Пуп и голос. Два случая анализа ребёнка. — М.: Институт общегуманитарных исследований, 2021. — 260 с.
- Дольто Ф. Всё это язык. СПб.: Питер, 2024. —192 с.
- Дольто Ф. Франсуаза Дольто в интервью Инес Анжелино. Когда родители расходятся. — М.: ИОИ, — 140 с.
- Дольто Ф. Бессознательный образ тела / Собрание сочинений. — Т. XVI. — Ижевск: ИД ERGO, 2006. — 376 c.
- Дольто Ф., Назьо Ж.-Д. Ребёнок зеркала. — М.: ПЕР СЭ, 2004. — 96 с.
- Arbisio Ch. La pulsion de mort au fondement de la subjectivité ?/ Le Coq-héron 2016/1 N° 224, Toulouse: Érès, pages 90 à 96.
- Dolto F. La Vague etl’océan: Séminaire sur les pulsions de mort (1970-1971). Paris: Gallimard, 2003. — 304 pages.
Автор: Юлия Владимировна Лукашева
Психоаналитик, преподаватель кафедры теории психоанализа АНО ВО «ВЕИП»
Профессиональные интересы: Психоанализ Фрейда-Лакана, психоанализ Ф. Дольто