В психоанализе принято считать, что фрустрация толкает психику к развитию. Это верно. Однако некоторые истории детства заставляют задуматься о чрезмерной фрустрации и ограниченной способности Я выдерживать ее. В сумме два этих фактора могут привести к формированию отношений, в которых «компромисс» между Я и объектами не достигается. Присутствуя, объекты ощущаются как довлеющие, но остаться без объектов, значит впасть в тоску. В итоге подавляющими становятся работа, дружба, партнер, психоаналитик, и сам терапевтический процесс. Причем степень фиксации на указанной форме объектных отношений и сопротивление изменениям – выглядят невероятно стойкими, так что терапия порой кажется невозможной. Именно такой была моя работа с Т., которая длилась почти 6 лет, очно с частотой 2 р./нед., и, несмотря на чувство «невозможности», продвигаться вперед все-таки удавалось. В особенности когда была выработана позиция аналитика: своеобразный ответ на «бескомпромиссность», царящую во внутреннем мире Т.
Первое впечатление. Факты биографии
Первые две встречи с Т. подобны взрыву. Во все стороны разлетаются ошметки интенсивных тревог, одно травмирующее событие детства накладывается на другое, усугубляется третьим, четвертым, – и все они, оставаясь неразрешенными, сгущаются в чувство беспросветности, так, что и сама терапия кажется невозможной. Такое чувство, что Т. не придет на третью сессию. Удивительно, что он появляется, еще удивительнее впечатление, которое он производит. Вежливый, сотрудничающий, сдержанный. Однако в контрпереносе остается смутное недовольство и раздраженность. Вскоре выясняется, что Т. научился создавать свою «официальную версию», чтобы защититься от межличностной коммуникации. Внутри же его личности запущено подавление импульсов, настолько массированное, что психоаналитику не стоит надеяться на такие удобства классической работы, как союзничество позитивного переноса, спонтанность свободных ассоциаций, толкование сновидений и прорывы ошибочных действий. Пройдет несколько месяцев и станет очевидно, что Т. – тот самый анализант, который, как пишет М. Балинт, становится для аналитика трудный случаем; в его терапии царит атмосфера безжизненности, когда один участник звучит как заезженная граммофонная пластинка, другого преследует ощущение, что он бесконечно повторяет одну и ту же фразу [1].
Теперь кратко перечислю факты биографии Т. Восприимчивый ребенок, он появился в семье, где мать и бабушка долгое время прятались в тени деда. На дедушке лежала тень раскулаченных родственников, из-за чего он (бессознательно) останавливался в одном шаге от достижения успеха. Словно тоскуя по недостигнутому, он активно вкладывал идеализирующие чувства в Т. Да, его внук и вправду талантлив, но его возвеличивали до гения, накачивая энергией полюс всемогущества. Другой полюс, беспомощность, получал энергию от гиперопечной бабушки, которая не позволила отдать внука в детский сад. Данная поляризация, в придачу с депрессивной отстраненностью матери и врожденной чувствительностью Т., сделали его психический аппарат уязвимым даже для стимулов средней интенсивности. К несчастью, он получил бомбардировку мощными, перекрывающими друг друга, стимулами в короткий промежуток времени. Буквально за два-три года, начиная с 5-6 лет, произошел ряд шоковых событий. У них есть последовательность, но по впечатлению от работы с Т., в его бессознательном они смешались в единый клубок.
Домашний, привыкший к похвале, и в чем-то избалованный ребенок оказался в школе, где учительница не спешила называть его гением, а дети были рады посмеяться над чужой стеснительностью. Дед умер. Шаткое чувство собственной значимости дрогнуло. Бабушка умерла. И мать будто впервые осознала, что у нее есть ребенок и что к нему нужно подбирать особый подход. Отец, во многом хороший человек, был уличен в изменах, демонизирован, изгнан. Появилась его противоположность, «какой-то деревенский грубый мужик» со своим сыном, причем Т. заставляли называть «мужлана» отцом. Со временем Т. проникся к отчиму доверием, но он оказался оборотнем. Постыдно пьющий, привыкший к легальному насилию при исполнении обязанностей, он приносил насилие в дом. Слушать рассказ о нем, будто смотреть фильм М. Ханеке «Забавные игры», в котором насилие устрашающе близко и неотвратимо. Вот хлопнули двери лифта, ключ повернулся в замке, скрипнула дверь, нужно внимательно слушать все звуки и быть наготове. Пожалуй, главное разочарование Т. в конфликтах с отчимом – реакция матери. Она всегда занимала сторону нового мужа. Чтобы получить материнскую защиту, нужно было довести ситуацию до крайности.
Последствия для объектных отношений
Так день за днем Т. аккумулировал в себе гнев. Не только агрессию отчима, но и собственную ненависть к нему, и вспышки гнева матери, у которой было два полярных состояния: «откл.» и «вкл. в гневе». Ее внимание нельзя было привлечь хорошим поведением, оценками в школе, всё это воспринималось как должное, и сам Т. был должником. Он регулярно слышал: «ты ешь мою еду», «ты живешь в моем доме»; позднее, в попытке добиться от матери признания ее вины, прозвучало: «да, я ругала тебя, но я не виновата, так как это было недостойное жильца поведение». Из взаимодействий с матерью в психической реальности Т. соорудился образ ригидной, бескомпромиссной, непробиваемой фигуры. Поэтому неудивительно, что даже невинные просьбы своей девушки он воспринимал как приказы, страшился, бунтовал, а после, догоняемый ужасным чувство вины, «пресмыкался», за что ненавидел себя и называл слабаком. Он говорил: «Я как в армии или тюрьме, сначала соглашаюсь, а потом ищу способ схалтурить». Говоря психоаналитически, его характерное отношение к объекту такое: при наличии он довлеет, его отсутствие – обесточивает, нагоняя сильную тоску. Например, когда девушка уезжала, психическая жизнь Т. будто замирала («просто лежу»). Или, сделав выбор и начав новую деятельность, он испытывал выворачивающее чувство, что находится не там, где нужно. Есть ли это место, где хорошо? Неизвестно, и сам вопрос будто ставит в тупик (2 г.); да, возможно, где-то оно есть (2,5 г.). (Здесь и далее в скобках указано, сколько лет терапии прошло к тому моменту.)
Два разных Т. Первая трудность: перенос
Когда Т. стал демонстрировать свою «удобную» версию, многие сессии (0,5 г.) начинались с отчета о достигнутом. В его фантазии я веду дневник успехов и ставлю баллы, оценивающие, насколько он смог раскрыть некую тему. Его «удобство» комфортно, и поначалу отчеты о достижениях звучат убедительно, пока контрперенос не вступает с этим в противоречие. Появляется смутное чувство неправильного анализа, некомпетентного аналитика, который давит на уязвимого и тревожного человека, пытаясь получить хоть какие-то ассоциации, хоть какой-то материал для работы. В ретроспективе я бы увязал это чувство с попыткой вменить вину агрессору (в переносе аналитику), так чтобы снять ее с себя. Кстати, позднее (4-5 л.), когда Т. предъявит родственникам обоснованные претензии и они признают часть вины, его тревога ощутимо снизится. А пока, оставаясь нераспознанной, эта бессознательная динамика воспринимается аналитиком, как чувство, соответствующее актуальной ситуации. Но время идет, от сессии к сессии происходит накопление в контрпереносе, и постепенно вызревает подозрение к успехам Т., а сам он начинает казаться странным, чуть ли не неправильным анализантом. Возможно, на эти подозрения влияет хаотичность внутреннего мира Т., из-за которой разум аналитика не может создать его единый образ. Только представьте, что на одну сессию приходит человек, который будто не совершил никакой психической работы и ничуть не изменился. Но в другой день отчетливо видно страдание Т. от груза прошлого, которое не может стать таковым, и в моменты регрессии не просто актуализируется, а словно оживает, сливаясь с мучительным настоящим. Как однажды подчеркнет Т., который порой казался неспособным работать на уровне метафор: «Да, я, как вы и сказали, человек на мосту, на которого дует сильный ветер. Вот и подумайте о силе этого ветра».
В данном образе сильный ветер символизирует интенсивность охватывающей Т. тревоги, а человек на мосту – слабость его Я, из-за которой оно прибегает к радикальным способам защиты. Но подобные интерпретации, кажется, не оказывают никакого воздействия. Даже больше: любые попытки связать настоящее с прошлым, чтобы углубляющееся осознание дало чувство контроля, не работают. Таким образом возникает техническая проблема. Если подобного рода интерпретации «не касаются» психики анализанта, «не затрагивают» его, что делать? Продолжать слушать, не совершая иных действий, кроме анекдотичных «здравствуйте» и «наша сессия подошла к концу, с вас столько-то тысяч»? Или ожидать, что субъективность создаст себя самостоятельно, пока специалист остается в роли фона? Сомнительно. Потому как, во-первых, «трудное прошлое» Т. в режиме самоподдерживающейся системы еще до начала терапии показало свою невероятную стойкость, и аналитик-фон лишь окажет услугу данной системе. Во-вторых, как показал Винникотт, если анализант не сможет превратить аналитика в объект, пригодный для психического развития, то вся терапия рискует превратиться в бесконечный и бесплодный процесс [2]. Да, верно, что позиция заинтересованного и помалкивающего слушателя хороша (и чуть ли не достаточна) со многими анализантами, а именно с теми: кто может распознать интерес к себе, кто воспринимает слова аналитика как нечто потенциально полезное. Но одна из трудностей Балинта при работе с его пограничными пациентами как раз в том и заключалась, что они воспринимали его интерес как корыстный, интерпретации как проявления его враждебности, завистливости, желания использовать их. Так вот, у Т. был схожий перенос на аналитика, который раскрывался лишь малыми долями на протяжении всей терапии. В восприятии Т. аналитик равнодушный, знающий, но не желающий делиться знанием, алчный к деньгам и упивающийся чувством собственной значимости. Очевидно, что доверять такому человеку – верх наивности. Данный образ связан с глубоким недоверием, которое прорывалось и прорабатывалось в эпизодах, подобных приведенному ниже (4 г.).
Т. со злостью в голосе делает свой ход:
– Я долго это пропускал, но сейчас скажу. Почему вы иногда так наигранно говорите? Что, хотите убедить, что понимаете меня? Чтобы я [речь стопорится].
– Чтобы вы что?
– …
– Хочу убедить, что мне, м-м [подбор слова], не наплевать на вас?
– Типа того.
– А вы как думаете? Мне плевать?
– Ну…[гнев немного спадает] на 40% плевать.
Т. выжидающе смотрит. Настал now moment Д. Стерна [3], когда нужно быстро принять решение, и если действие аналитика будет шаблонным (защитным), этот потенциально трансформативный момент будет упущен.
– Мне не плевать. Меня беспокоит, что вы зарываете свой талант в землю.
Гнев Т. вспыхивает вновь, но теперь он ощущается как более честный:
– Вот! Это же говорила та учительница в школе! А какое право они имеют! Человеку, сказавшему такое, нужно ответить «пошел ты»!
После каждого такого эпизода Т. приходил в кабинет более спокойным, что я расцениваю, как изменение во внутреннем объекте (опасно личном, подозрительном). Кроме того, к этому времени (4 г.) сквозь страх проросла смелость, и данный разговор развернулся в самом начале сессии, а не на выходе из кабинета, как это было, когда Т. решался на подобное впервые. И еще. Я не упомянул, что на протяжении всего разговора в тоне голоса аналитика сквозила вызревшая в контрпереносе злость. Как сказал бы Винникотт [4], в данном случае это честное, объективно вызванное анализантом чувство, и как он пишет: некоторые люди не могут поверить, что они достойны любви (интереса) некоего человека, пока они не вызовут у него законную ненависть.
Если все это звучит оптимистично, то, чтобы сохранить ту двойственность, что сопровождала всю терапию, оговорюсь. Да, на одном уровне действительно был прогресс. Увеличивалось доверие, укреплялся позитивный перенос, говорение шло более свободно, темы становились всё более личными. И каково же было удивление поверившего в прогресс аналитика, когда он сталкивался с прорывами с другого уровня. Например, когда мы разбираем конфликт с его девушкой (4 г.), Т. чужеродным голосом внезапно спрашивает: «Вы что, на моей стороне?». Фраза, которая ощущается как удар по лбу. Так проявляет себя другой психический уровень, отдающий чем-то «иным», «чужеродным». Есть ли в арсенале психоанализа подходящая для него теория? Да, и, возможно, не одна. Пожалуй, наиболее подходящая – кляйнианская теория параноидно-шизоидной позиции (PS). Описательно: когда Т. чувствует угрозу, он переходит в режим нападения-бегства. Теоретически: это экстремальное состояние, в котором разум охвачен влечением к смерти. В этой позиции стоит задача выживания. Но не жизни, и уж точно не психического развития. Здесь Т. совершенно прав, подчеркивая силу ветра, грозящего сбросить человека с узкого моста.
Был поставлен вопрос. Если интерпретации, указывающие на что-то в Т., например, выводящие его текущее состояние из прошлого опыта, вызывают интенсивную защитную реакцию, и не могут «затронуть» его так, чтобы вызывать психические изменения, как быть? Приведенный выше эпизод отчасти отвечает на данный вопрос. Долгое время в переносе аналитик воспринимался параноидно, Т. боялся его и злился. Эта динамика, будучи скрытой, действовала исподволь, через накопление в контрпереносе. Винникотт советует: осознав свой гнев, отложить его до подходящего момента, который представился в обсуждаемом эпизоде. Так вот, отвечая на вопрос, предположу, что важным психическим действием со стороны аналитика было решение занять позицию честности:
1) в виде злости в тоне голоса, которую сознательно и бессознательно провоцировал Т. (фразами вроде «я же вам прямо говорю, что не буду ничего делать»);
2) в стремлении вместо стандартного избегания со стороны Т. поговорить напрямую;
3) в виде высказывания о личном отношении к Т. как к личности.
Хочется отметить, что по крайней мере в следующую сессию Т. был открыт для интерпретаций вида «прошлое в настоящем». Услышав их, он действительно задумывался, в противоположность обычной вспышке тревоги или «отскакиванию» слов. Он дышал и двигал глазами так, будто ищет (или расставляет по местам) что-то во внутреннем пространстве.
Получается, отношение аналитика (1, 2, 3) повлияло на трансформацию довлеющего и бескомпромиссного объекта. В описанном эпизоде Т. ощутил эффективность своего Я, вызвав реальную агрессию в аналитике, но в агрессора тот не превратился. Злиться, но не входить в режим атаки – неплохая способность, с которой можно идентифицироваться.
Вторая трудность: сопротивление
Приятно тешить себя фантазией, что терапия для анализанта является сакральным пространством, где обретается его Я. Но лучше все-таки узнать, как есть на самом деле. Он и вправду готов «совершать психическую работу, которая изменит его психическую ситуацию», как это формулирует Фрейд [5]? Или у него иные цели, как например, у пациентки из «Заметок о любви в переносе» [6], которая убеждена, что только получив что-то предельно конкретное (телесную любовь аналитика), она будет исцелена? Не получая этого, она обнажает злобу, которая прежде маскировалась послушностью. Фрейд советует коллегам, не бояться пожара чувств, не квалифицировать такую пациентку, как неподходящую для психоанализа. Напротив, стремиться несмотря ни на что продвигаться вперед.
Известны два фактора, которые усиливают сопротивление в терапевтическом процессе: 1) когда анализант ходит на сессии по чьей-то воле; и 2) когда взрослый анализант использует для оплаты не свои деньги. Из двух указанных факторов у Т. наличествовали оба. Когда первое полугодие работы подходило к концу, выяснилось, что на терапии настояла девушка Т. (Нина), и только к последнему полугодию (5 л.) обнаружилось, насколько сильно принуждение с ее стороны. Терапия была ультиматумом. Если Т. хочет быть с ней в отношениях, он обязан ходить на сессии. Еще хуже, что она пристально следила за регулярностью посещений и эффективностью работы. Зная это, стоит ли удивляться стойкости сопротивления. Т. испытывал протест против реального давления со стороны Нины и против фантазийного давления со стороны аналитика. И только с одной из этих фигур он мог позволить себе устроить скандал, с другой, то есть с аналитиком, вынужденно терпел. Примерно на 3-4 году терапии он, отвечая на вопрос, с неудовольствием говорил «высиживаю», «поскорее бы закончилось», «каждый раз мечтаю, чтобы сессия сорвалась». Таким образом, в терапии, к сожалению, повторялась его детская ситуация. Быть под давлением матери, и не иметь возможность что-то изменить. Т. не единожды с чувством говорил, что не может понять, почему он просто не ушел из дома, например, к отцу. То есть, почему бездействовал. Забегая вперед скажу, что завершение терапии, которое формально можно назвать обрывом, – я бы интерпретировал, как реализацию принятого решения наконец-то не терпеть принуждение. Но пока это решение не вызрело, Т. спасался фантазией, что если все оставят его в покое, жизнь станет очень легкой. Будь то временная передышка, когда «врачи чинят тело» в больнице, или бесконечная езда по дороге на красивом байке (существовать, не будучи прикованным к точке А или Б). Он действительно хочет, чтобы все оставили его в покое? Нет. Задумываясь об этом всерьез, он испытывает тоску.
Из вышесказанного можно представить, насколько сильно было сопротивление Т. Напомню, что это бессознательный процесс, и аналитику остается только надеяться, что его периодические указания на причины инерции, помогут анализанту совершить свою часть работы. Но сделать это за него, как хотел, а порой чуть ли не требовал Т., специалист не может.
Перед тем, как перейти к прочим осложняющим факторам, поделюсь предположением о способе, которым Т. использовал терапию. Намек на него появился (1 г.), когда временно частота снизилась с 2 до 1 сессии в неделю, и аналитик спросил у Т., как ему такое изменение. Ответ был: «Да тоже самое. Нина успокоилась, не достает меня. Чувствую себя лучше». Получается, когда девушка активно нагружала Т., ему для выгрузки требовалось больше сессий. Для некоторых анализантов выговаривание эмоций само по себе является проработкой и со временем действительно снижает аффективный заряд комплекса представлений. В случае Т. задействовался иной процесс. Еще Фрейд [7], столкнувшись с похожей динамикой, усомнился в пользе отреагирования аффекта и пришел к идее удержания импульса в психической сфере: размышлять о себе в своем детстве, вместо без-мысленного повторения прошлого. Позднее Бион [8] дополнил Фрейда, показав, что говорение может брать на себя функцию мышечной разрядки, когда анализант избавляется от напряжения мысли, а значит не создает мыслительное полотно, которое могло бы эффективно снижать его тревогу. Судя по всему, именно так и действовал Т. Ругая кого-то, иногда почти переходя на крик, он будто старался выкричать из себя нечто, чтобы навсегда избавиться от этого. Но после таких извержений ближе к концу сессии появлялась взвесь пронзительной грусти. Так, словно было потеряно что-то важное, что могло бы, но не случилось. Межличностно это чувство можно объяснить разочарованием от того, что аналитик в очередной раз не стал спасителем (перенос с отца), внутриличностно – динамикой проективной идентификации, фантазией, которая изгоняя неприязненные части личности, оставляет после себя депрессивные чувства опустошения.
Держаться плохих объектов. Антисоциальность
Начиная разговор о прочих сдерживающих факторах, стоит упомянуть одну из характерных для Т. форм сопротивления: жесткое удержание прошлых обид, причиненных близкими. Спустя несколько лет терапии, после сотни претензий к матери и отчиму, изредка, словно по оплошности, в речи Т. проскакивают частички их хорошего отношения к нему. Но когда аналитик, надеясь снизить степень демоничности объектов, обращает на это внимание Т., вспыхивает гнев. Такой, будто Т. защищается от попыток отнять у него что-то жизненно важное. Схожая реакция возникает, когда речь заходит о настоящем, в котором можно совершить действие, чтобы и вправду изменить что-то в своей жизни. В двух этих ситуациях стандартным уходом от напряжения, после вспышки гнева, было – возвращение к знакомой боли, то есть к вспоминанию травмировавших Т. событиях. Так замыкался круг навязчивого повторения: вместо изменений в настоящем – неизменное прошлое. Причем воспоминания, к которым происходил возврат, ощущались, как голая реальность травмы, однако ее трансформации препятствовала некая психическая тенденция. Какая именно? По моему предположению цепкая хватка за мучительное прошлое связана со страхом утраты матери, что для инфантильной части психики = смерти. За годы детства образ матери сконденсировался в чувства тоски и безысходности, а также – в защите от этих чувств, и в идентификации с матерью в аффекте – в бурный гнев. Однажды (4 г.) Т. сказал, что не верит в жизнь без борьбы и протеста, а ближе к концу терапии про бурные ссоры с девушкой (многочасовые скандалы, удары, разбитые вещи), что без них было бы как-то пусто. И ассоциативно добавил историю про впадение в тоску и смерть. Значит, будучи ребенком, чтобы не утонуть в материнской тоске, он научился провоцировать ссоры. Вызывать гнев матери, тем самым оживляя ее. Усугубило ситуацию то, что его послушание и прилежность воспринимались как должное. Тогда, не дождавшись внимания, он развил в себе трудный характер.
Когда говорят «у ребенка трудный характер», скорее всего, имеется в виду его склонность противоречить родителям. Он будто всё делает на зло, он всегда против. В крайнем случае «всегда против» фиксируется в его характере, и переносится с родителей на внесемейные авторитеты: учителей, руководителей, государство с его законами и правоохранительными органами, – и возникнет так называемая антисоциальная личность. В чем-то Т. и вправду напоминал человека с криминальным потенциалом, который к счастью почти не воплощался в реальности. Когда с другими анализантами слышишь рассказы об их криминальном отце, дяде или брате, создается впечатление, что, будучи ребенком, он самой своей жизнью постоянно наносил урон матери. Что создавало смертельное чувство вины. И вместе с тем, он ощущал неправильность, несправедливость такого отношения к себе. Изначально склонный к агрессии, он стал бороться против мира, который ощущал враждебным. Еще Фрейд писал, что бессознательность его чувства вины, толкает к преступлению, совершив которое он получает сознательное представление, в чем именно он виноват. Однако получение наказания, скорее всего, не сможет изменить характерологические черты, такие как: 1) мощнейший заряд ненависти; и 2) ненасытный импульс к мщению. Как говорил Т.: «теперь возьмусь за отчима», «буду звонить ей и доставать», «да не хочу я ничего доносить до них; хочу прямо растаптывать их, мстить бесконечно», «в смысле это временный феномен?».
В приведенном выше диалоге («плевать аналитику или нет») упоминалась учительница, говорившая Т., что он зарывает свой талант в землю. Когда она сказала «ладно хулиганы, но ты же способный», – Т. испытал отчаяние и желание стать еще хуже. Для антисоциальной части личности посыл «ты хороший» как пощечина; тут же будет доказано обратное. Сказать подобное – всё равно что тому, кто считает себя праведником намекнуть, что он, как и все остальные, не свободен от напора агрессивных и сексуальных влечений. Если дать волю фантазии и поместить антисоциальность в мифологическое пространство, ее носителем стал бы один из двух братьев, которые по злому року не получили искру души из рук Бога. Старший брат не стал мириться с судьбой и взял всё что смог, силой или хитростью; младший, наивный добряк, мучился от пустоты в груди, ждал чуда, пока более предприимчивые не отняли у него последнее. Подобно старшему брату мифа Т. давно разуверился в доброте (вернее, антисоциальная часть его личности), на собственном опыте он узнал, что быть угрожающим гораздо эффективнее. Потому как отчим, переворачивая эдипальную ситуацию с ног на голову, не только регулярно «побеждал» Т., но и «отнимал» у него мать, которая вставала на сторону мужа. Как вырвалось однажды (4,5 г.) у Т.: «он стал иждивенцем, вечным подростком», «занял моё законное место!». В этом свете отчим представляется особой эдипальной фигурой: устрашающий и ненавидимый, но не законный отец, а захватчик, который не смог стать авторитетом для идентификации. И все-таки в идентификации с агрессором Т. кое-чему научился. Например, он мог входить в контролируемую ярость, становиться садистично холодным, запугивать безумным взглядом. Но в отличие от действительно антисоциального человека Т. опасается этой части себя, и называет ее «зверской».
Фигура отца
Три важнейших объекта из детства Т. (мать, отец, отчим) видятся непримиримо разными. Идентификации с ними будто растаскивают психику Т. в разные стороны. Если отчим «деревенский», «грубый», «мужлан», то отец – другая крайность. Интеллигент, поклонник классической музыки, робкий в межличностной сфере, и очень успешный в крупном, четко структурированном бизнесе. Представляется, что развод родителей и постепенное пристращение отчима к насилию (рука об руку со «слепотой» матери) усилили расщепление, в котором комплекс параноидных чувств связался с матерью и отчимом, идеализация – досталась отцу. Тому, кто появлялся изредка, одаривал сверх меры, исчезал словно в никуда. В придачу к этому, отец склонял Т. к бессознательному сговору: деньгами, которые он просил скрывать от матери, он покупал лояльность сына и создавал область умолчания. Себе отец отвел удобную роль экскурсовода, сыну – слушателя, не задающего лишних вопросов, чтобы не растревожить отцовское чувство вины. Самым пагубным для Т. было формирование схемы: отказаться от финансовой поддержки = утратить отца в роли спасителя. Образ идеального спасителя Т. создал на контрасте с семейной атмосферой тоски, к нему бессознательно возвращался в конце многих сессий, когда возникало чувство не сбывшегося.
Регуляция сеттинга
Известна щепетильность аналитиков к вопросам сеттинга, таким как: деньги, время, укладывание на кушетку, взаимодействие в рамках двух ролей. Ясность в этих вопросах задает межличностные границы, которые со временем помогают анализанту всё лучше разграничивать аспекты Я и внутренних объектов. Кроме того, сеттинг создает ритмичность и регулярность, облегчая эмоциональную регрессию, и он же в некоторых случаях требует гибкости. Если аналитик будет непреклонен в привычных ему правилах взаимодействия, тем самым он подтвердит спроецированный на него образ глухого, страшащегося изменений, болезненно зацикленного на себе человека. Именно таким у Т. был образ матери, в таком виде он переносился на все авторитетные фигуры. Поэтому, тестируя аналитика на схожесть с бессознательным образом, для Т. было важно узнать, что, во-первых, в голове специалиста действительно есть четкое представление о том, как должен быть организован процесс (сеттинг), и во-вторых, что он способен защищать это представление. Иными словами, что аналитик последователен, в отличие от матери Т., которая криком пыталась внедрить семейное правило, но выкричавшись, уже не защищала его.
В первые полгода терапии Т. воспроизводил первичный хаос материнской непоследовательности, опаздывая, путая время сессии, оплачивая когда как. Правильно говорят, что не обратить внимание анализанта на несколько сбоев подряд, грозит тем, что он уйдет. Ведь эти сбои сеттинга – бессознательные сигналы, которые, будучи замеченными, свидетельствуют о проницательности аналитика, и дополняются чувством «оказывается, ему не всё равно». Но также верно, что стандартная для специалиста позиция предполагает ожидание: реагировать, но лишь когда накопится несколько однородных событий (сбоев). В данном ожидании анализанту предоставляется возможность самому заметить, что происходит нечто странное. Поэтому в процессе общения с Т., с учетом довлеющего, бескомпромиссного внутреннего объекта, был выработан следующий компромисс. Говорить, какие правила сеттинга есть в психоанализе и чем они полезны, но оставлять возможность ему решать, насколько близко он подойдет к их исполнению. Естественно, в приемлемых для аналитика границах. В результате на протяжении нескольких лет, сквозь страх, стыд и вину, Т. играл с частотой и продолжительностью сессий. Уменьшая с 2 до 1 сессии в неделю, делая вторую сессию «половинкой», и ближе к финалу, – освобождаясь от догматизма Нины и от финансовых вливаний со стороны отца, – вновь единожды в неделю. За 6 лет терапии таких изменений было 4-5, не больше. В другом аспекте сеттинга происходило, скорее, выравнивание, когда сам Т. устанавливал для себя всё более строгие дедлайны оплаты: «в день сессии», «через пару часов, когда положу деньги на счет», «прямо перед началом», наконец, дойдя до оплаты «за сутки».
За счет этого устанавливалась особая форма отношений, к которой стремился Балинт, работая с «трудными пациентами». «Гармоничное скрещивание» между индивидом и средой становится возможным, когда аналитик осознанно уступает в некоторых моментах. Тогда конфликтность снижается, и анализант может позволить себе регрессировать, чтобы, отступая назад в своем развитии, открыть для себя что-то действительно новое. В целом, это верно, но с Т. всё не так радужно, как рисует Балинт. Словно в преувеличенном джойсовском «silence, cunning and exile» Т. «крадется по жизни»; опасаясь манипуляторов, он маскируется; чтобы избежать завистливых нападок, утаивает свершившиеся изменения. Но аналитик и не ждет отчетов об улучшениях. Психические изменения в Т. заметны по увеличению периодов времени (и частоте их появления), когда тревога минимальна и он действительно слышит слова аналитика. Подытоживая на языке теории: компромиссное отношение к сеттингу привело к смягчению Сверх-Я. На месте насильственно принуждающего объекта стал формироваться объект, «знающий» пользу дисциплины и побуждающий к развитию. Для Т. оставалось лишь «совершать психическую работу, которая улучшит его психическую ситуацию», всё чаще выбирая идентификацию своего Я с данным объектом.
Два вида идентификации
Где идентификация с объектом, там и освобождающая от него сепарация. В «Я и Оно» [9] Фрейд описывает идентификационное действие мальчика, который, долгое время соперничая с отцом за внимание матери, наконец, решается «стать как отец». Этим решением он не только снижает напряжение конфликта, но обогащает и усиливает свое Я. Соглашаясь, что ему «позволено не всё, что позволено отцу», мальчик проводит сепарационную черту и признает различия между: субъектами, поколениями, семейными ролями. Мальчику повезло вдвойне. Потому что, во-первых, для Фрейда материнская любовь, а значит успешная забота о младенце, является данностью, и во-вторых, в «Я и Оно» отец является достойным образцом для подражания. У Т. не было ни первого, ни второго. Его отец – тот, кто увиливает, бежит от вины, соблазняет деньгами; отчим – импульсивный, жестокий, вызывающий стыд. Чтобы сказать о матери Т., нужно привлечь теорию раннего развития. В хорошем случае, когда мать регулярно достигает успеха в успокоении младенца, создается образ надежного объекта. Он приходит на помощь, ему можно доверять, на него можно полагаться. Но в случае Т. казалось, что мать, пребывая в депрессивном состоянии, из раза в раз не справлялась с кричащим младенцем, который, повторюсь, с самого начала был чувствительным, а значит требующим бо́льшей заботы. Вопрос: какой образ объекта формируется при регулярных провалах заботы. Как разъясняет Бион [10], будучи фрустрированным, младенец еще не может создать мысль «мне самому по себе плохо». Чувство «плохо» тут же превращается в «что-то намеренно делает мне плохо». И весь объем интенсивнейших младенческих эмоций вкладывается в образ некой злой, намеренно мучающей, силы.
Получается, речь идет о двух видах идентификации. Счастливый фрейдовский мальчик, уверенность которого покоится на фундаменте материнской заботы, сам принимает решение, когда и в чем идентифицироваться с отцом. Но тот младенец, которого регулярно не удается успокоить, скорее всего, переживает гиперстимуляцию. Он чувствует, будто захватывается чем-то невероятно сильным, что впоследствии старается обуздать («боюсь этой зверской части себя»). Таким образом, у Т. доминирует не частичная и активная идентификация, а более ранняя ее форма: пассивная и тотальная. При тотальной идентификации всеобъемлющий объект затмевает собой Я, консервируя его младенчески слабую форму. В результате вместо объекта, на который можно опираться, наличествует тот, что сам оказывает мощное давление. (Представьте: едва появляющийся фундамент внезапно выдернулся из-под ног и завис над головой, превратившись в механический пресс.) Пожалуй, главная проблема – насколько жестко младенческое Я фиксируется на тотальном объекте, укореняя его в себе. Поставить данный объект под вопрос – всё равно что отбирать у ребенка единственного родителя. Каким бы плохим он ни был, мафиозный отец или мать с вереницей сожителей, ребенок тут же вцепится в него мертвой хваткой. Согласно этой метафоре аналитик выступил в роли отбирающих родителя органов опеки, когда показывал Т. частички «хорошего», как в близких, так и в нем самом. В ответ Т. с гневом защищал своего внутреннего мучителя, так как сепарация с ним = смерти.
Область тотальности
Про область тотальности можно сказать так: она есть в каждом; психическое развитие от младенца к взрослому связано с ее локализацией (как локализуют лесной пожар). Для Фрейда развитие – это развитие Я, то есть части психики, ориентированной на объективную реальность и связанной с сознанием. Я стремится обуздать свободно текущие энергии (влечения) и, всё больше сепарируя себя, охватывать бессознательные области психики. Сильное Я успешно справляется с этой задачей и создает психическую мембрану, локализуя бессознательное с его тотальностью, в которой нет времени и нет различий, где одно равняется всему прочему. В терминах Кляйн локализация тотальности приводит к тому, что режим функционирования психики, названый параноидно-шизоидной позицией (PS), будет активироваться всё реже. Гипотетически PS-режим можно считать реакцией сознательного Я на обширное столкновение с первичным хаосом бессознательного. Главные особенности PS [11]: возникшая тревога переживается параноидно; в целях защиты психика отщепляет свои фрагменты и проецирует их вовне; обратной стороной параноидности, и защитой от нее, является идеализация.
Хотя Мелани Кляйн изучала особенности PS работая с психотиками, феномены данной позиции, пусть редко, но наблюдаются даже в терапии с условно здоровыми людьми. Гораздо чаще PS-динамика обнаруживает себя в работе с тем, кого называют «трудным пациентом» или пограничным между невротическим и психотическим функционированием. Расскажу про PS-феномены, замеченные в терапии с Т. Его параноидность врывалась в реальность сессии в эпизодах вроде «вы что, на моей стороне?». Или когда Т. даже под конец терапии на полном серьезе говорил, что сейчас аналитик добренький, а завтра вполне может оказаться манипулятором. Свою склонность к радикализму Т. хорошо знал, и связывал ее с материнскими вспышками ярости. Психоаналитически радикализм можно объяснить, как расщепление чего-то единого с последующей поляризацией разъединенных частей, будь то объект или само Я. При расщеплении, вместо комплексных, амбивалентных, социальных и во многом заботливых чувств, активируется паника, при которой идеализируется одно и демонизируется другое. Отголосок идеализации можно уловить в фантазии Т. о приходе чего-то спасительного, а также в разочаровании конца сессии, когда в очередной раз чудо исцеления не происходило. Кроме того, Т. долгое время идеализировал отца, считая его эталоном интеллигентности. На контрасте с ним мать и отчим представлялись закостеневшими в предубеждениях и грубыми. За этим контрастом вновь обнаруживается расщепление. Надеюсь, из данного описания видно, насколько сильно переплетаются между собой паника, проекция, расщепление, идеализация, – складываясь в особый режим функционирования психики (PS).
Усиление Я
Было сказано, что сильное Я хорошо справляется со своей задачей локализации бессознательного, обширное столкновение с которым грозит паникой и радикальными защитными мерами (активацией PS). Вместе с тем, по ходу рассуждения не раз встречались образы слабого, или даже «по младенчески слабого» Я. Тогда возникает резонный вопрос: как терапевтически помочь усилению Я, чтобы откаты в PS происходили реже, возвращения из PS – быстрее.
Повторю еще раз два важных момента. Во-первых, компромиссное отношение к сеттингу, за счет которого у Т. скапливался опыт регуляции процесса по его инициативе. Причем, что крайне важно, его действия не повреждали ни аналитика, ни терапию, и его действия не превращали аналитика в преследователя. Напомню, что мать Т., впадая в аффект, преследовала его, а после – при возврате в депрессивное состояние «разрушалась»; и «повреждалась», когда ее можно было продавить и добиться своего. В терапии же гибкий сеттинг приводил к гибким межличностным границам, что само по себе создавало потенциальное пространство для расширения Я. Во-вторых, выражение аналитиком личного отношения. Подчеркну, что в адрес самого Т. подобные послания были редкостью, и звучали только когда интерсубъективность ситуации (now moment) однозначно указывала на их необходимость. Гораздо чаще «запрос» на личное мнение возникал в рамках «безопасных» тем, например, околотерапевтических. Причем, задавать такие вопросы аналитику для Т. было громадным прогрессом (4-5 л.). Ответы были честными и вместе с тем профессионально продуманными. Главное – эффект: высказанное по запросу личное мнение каждый раз заметно снижало параноидную динамику и приводило к открытости Т. для воздействия интерпретаций. Как писал умудренный многолетним опытом Фрейд: «…аналитические отношения основаны на любви к истине, то есть на признании реальности, и исключают всякое притворство и обман» [курсив – И. Н.]. (133)
Если подумать, высказанное «личное отношение» можно отнести в категорию неинтерпретативных действий аналитика. Кто работает с «трудными пациентами» (по Балинту), знает, что: 1) важным является не столько что говорится, а как именно («только сейчас поняла, что слушаю тон вашего голоса и он убаюкивает»); 2) глубоко затрагивает что-то более ощутимое и конкретное, чем интерпретация, которая, к сожалению, воспринимается как не относящаяся к личности анализанта. Что имеется в виду под более конкретным? Живые примеры: стакан воды аналитика, интернет-мем, которым страсть как хочется поделиться, подарок от анализанта, или иная, строго говоря, внетерапевтическая динамика. Во всех перечисленных ситуациях требуется решить: принимать просьбу или отвергать. Если принимать, то важно, чтобы принятие укладывалось в границы допустимого для самого специалиста, и чтобы оно не было наигранным. Иначе притворство, перефразируя Фрейда, не то чтобы исключит, но гарантированно сузит канал аналитических отношений, по которому курсирует информация. Если запрос, допустим, на стакан воды специалиста, был отвергнут из-за страха нарушения некоего табу (PS-динамика), это во всей конкретности продемонстрирует анализанту «разрушение» стабильности аналитика и «слабость» его Я. Пусть временно, но все-таки «разрушились» его главные функции: вмещение информации, ее осмысление, создание интерпретации. Если же данный запрос отклоняется потому, что для самого специалиста «отдать свой стакан» = «разрешить вторгнуться в личное пространство» (и это осознается), тогда ответ, будучи тактично сформулированным, – демонстрирует «силу Я» аналитика в его способности защищать личные границы. Подытоживая идеи данного раздела, можно объединить «компромиссный сеттинг» и «высказанное личное отношение» следующим образом. Первое из двух, вместо привычной для Т. ригидности объекта и его давления на Я, создает свободное психическое пространство, где Я может расти. Тогда в отвоеванном у тотального объекта месте второе из двух предоставляет возможность для частичной идентификации с аналитиком. Вернее, с его психическим функционированием (вмещение, осмысление, действие), потому как именно оно смутно распознается за конкретными действиями. Вновь обращаясь к опыту Фрейда: «[аналитик] должен обладать некоторым превосходством, чтобы в одних аналитических ситуациях служить образцом для пациента, а в других – воздействовать на него как учитель» [12]. Роль «образца» указывает на возможность идентификации, а роль «учителя», хотя Фрейд уверенно пишет о «воздействии», я бы истолковал более осторожно, – чтобы избежать поучающих, а значит довлеющих, элементов, – как «информирование». Учитель, как и родитель, по большому счету предоставляют менее опытному человеку (ребенку) некоторую информацию, часть которой он берет. «Берет» – значит идентифицируется с ней. Чем больше идентификаций, особенно с тем, что уже есть в психике, но еще не открыто, тем полнее, а значит сильнее, ощущает себя Я.
Боль D и отступление в PS
Такая длительная терапия (6 л.) и настолько объемный текст, что даже грустно завершать его и расставаться с Т. Печаль требует принятия и психической переработки. Для избегания печали анализанты не редко прибегают к обрывам: внезапно теряя мысль, прыгая в новую тему, или наскоро заканчивая терапию. Считается, что анализ будет полнее, если вместо резкого обрыва завершение обретет длительность. Так и есть. Ведь длительное завершение дает возможность проработать депрессивные тревоги (D), то есть реакции на отсоединение от важного объекта. Иными словами, прожить его утрату. Весь жизненный цикл от рождения до смерти – своеобразная цепочка утрат. В терминах психического развития, можно сказать так: каждый шаг на пути самопознания является утратой. Утрачивается иллюзия относительно Я или объекта, и запускается работа разочарования, ведущая к приобретению знания о внешней и внутренней реальности.
Как объясняет Мелани Кляйн, параноидное состояние (PS) может выступать убежищем от депрессивной тревоги (D), если она считается непереносимой. Некоторые эпизоды из терапии с Т. не без основания можно интерпретировать как подобное бегство, как смещение из одной позиции в другую. Депрессивные чувства трудны, потому что показывают Я его зависимость, в противоположность инфантильному чувству всемогущества. Поразительно, но даже столкновение с зависимостью от чего-то «хорошего», как у младенца от его матери, может провоцировать откат в PS. В опыте Т. столкновение с миксом хорошести-зависимости происходило в следующих ситуациях. Когда учительница сказала ему «ты же способный»; в ответ он захотел стать гораздо хуже. Когда аналитик поддерживал его точку зрения при разборе конфликта с Ниной, и Т. с гневом спросил: «Вы что, на моей стороне?».
Приведу один эпизод (5,5 л.), который иллюстрирует динамику боли «хорошести-зависимости» (D) и отката к PS.
Едва Т. решился оплачивать сессии строго за сутки, как аналитик заболел. Т. ожидал, что я предложу ему альтернативное время, но этого не произошло. Два чувства-ожидания от аналитика и два разочарования. Когда скрытый упрек по этому поводу стал явным, аналитик сказал:
– Если бы я предложил замену, то, боюсь, отыгралась обычная схема: я спасаю вас, а вы не берете помощь.
Т. хорошо знает, что разыгрывает подобную историю со многими. Он улыбается.
– Интересно, – продолжаю я, – почему вы не попросили меня, если хотелось.
– …
– Тогда я скажу. Попросить самому – это обозначить свою потребность. Этого и боитесь.
Указание аналитика на осознание зависимости в депрессивной позиции (D) приводит к смещению в PS:
– [со злостью] Я хочу просто зарабатывать и всё. И покупать вещи.
– Вы говорите, что ни от чего не хотите зависеть.
– Кстати, недавно я перестал пить антидепрессанты. Просто лежу и не хочу ничего.
Тема и настроение развиваются некоторое время. Тоска в тоне голоса становится всё более отчетливой.
– Снова то тоскливое состояние, что испытывали в детстве.
– …
Когда Т. начинает рассказывать о сильных людях, которые работают и зарабатывают миллионы, невзирая на чье-то мнение, прерываю его:
– Хм, я думал над вашими словами. Тоску можно сравнить с болезнью; знаете, как когда кто-то умирает. И подумал, что болеющий человек ждет чашки горячего чая, теплых слов, чтобы укрыли одеялом.
Указание аналитика на то, что зависимость в D-режиме может быть каналом получения благ от «хорошего объекта», вновь привело к смещению в PS:
– [злобно] В смысле?!
– А что вас так разозлило?
– …
– Я скажу, что. Смотрите, я говорил про хорошие отношения и про слабость, состояние нужды.
Как бессознательный отклик на последний комментарий аналитика в речи Т. ассоциативно сцепляются две истории про мать. В них он очень сильно злится на нее, а потом испытывает тревогу, вину, и чувство, что он плох, а значит не достоин хорошего. Что можно интерпретировать как атаки на объект (мать) с последующим чувством вины, которое не признается. Из-за чего превращается в грызущее Я чувство собственной плохости.
Обрыв – это завершение
Несмотря на то, что с Т. плавного завершения терапии не случилось, поделюсь предположением, что выбранный им способ окончания был оптимальным. Вспомним глобальную проблему внутреннего мира Т. – довлеющий объект, на формирование которого больше всего повлияли вспышки ярости матери и систематическое насилие со стороны отчима. Довлеющий объект порождает характерное для Т. чувство, что на него что-то давит (девушка, работа, терапия), и он не может решиться на отпор. Потому как вместо чувства инициативы сформировалась выученная провокативность: Т. провоцировал других, чтобы они оставили его; так можно было избежать вины за собственную агрессию. Когда шел 6 год терапии, Т. уже укрепил свое Я личными вопросами аналитику (ответы на них демонстрировали Т. эффективность его Я). Опробовав себя на аналитике, он чуть ли не впервые смог искренне выразить свое недовольство как девушке, так и отцу. Каждый такой шаг существенно снижал его тревогу. Освобождаться от давления девушки, – значит освобождаться от всего, что она навязала. Терапия, напомню, была ее ультиматумом, и она пристально следила за посещением сессий. Выходит, что оборвав терапию, Т. одним махом освободился от подавляющих объектов. Пусть во многом фантазийных, но на них он опробовал свое Я в действии. И оно показало себя вполне эффективным.
В завершение приведу еще один эпизод (5 л.), который демонстрирует: всякие изменения готовятся долгое время и осознаются, как правило, когда действие уже совершено. В этот раз Т. начинает сессию с постановки задачи для аналитика. С недовольством в голосе он говорит:
– Нина сказала, что моя зарплата ниже средней. Вот. Нужно поднимать. – Он с вызовом смотрит, ожидая, что я сделаю с этим.
К счастью, психоанализ не является проблемно-ориентированной практикой, и аналитик возвращает претензию:
– Т., а сколько вы работаете на сессиях, ну и между ними? Вы же говорили, что просто отсиживаете это время.
– Жесть. Что, значит, терапия бесполезна?
Короткое ожидание, пока атмосфера не сгущается до уровня действия.
– Хотите прекратить?
– Нет, – искренне, и с волнением в голосе.
Тактика совладания с тревогой, стандартная для многих, уход в другую тему. Подождав некоторое время, напоминаю Т., что ему свойственно провоцировать других на обрыв отношений.
– М-да, – комментирует он, – я и Нину опять провоцирую на разрыв, чтобы она сама это сделала.
Он задумчив и, кажется, способен слышать. Поэтому решаюсь ввести новый для него элемент:
– Ну а представьте: перевернуть схему и сделать это самому. С ней или со мной. Это было бы реальным действием.
Данная реплика, хотя и быстро созданная в разуме аналитика, думаю, готовилась долгое время. Многие сессии, да чуть ли не всю терапию, одной из важных тем было «бездействие», и жалобы Т. на отсутствие коренных изменений в его жизни.
По теории поля В. и М. Баранже [13] в психоаналитической ситуации две психики «движутся» в едином пространстве, стараясь решить задачу психического развития одной из них. Только что был показан перевод в действие элемента, который долгое время вызревал в разуме аналитика. Если сказать «вызревал в едином психическом поле», тогда получится, что каждый участник бессознательно создавал «идею обрыва». Намек на взращивание данной идеи в разуме Т. появляется в следующем эпизоде.
На сессии, которая предшествовала описанной выше, Т. с редким для него спокойствием и серьезностью в голосе, спрашивает:
– Если бы я внезапно исчез из терапии. Как это вам?
Стандартные аналитические приемы, вроде «а вы что думаете, как это мне?», в такие моменты ощущаются как срыв коммуникации, как парирование. При желании такой вопрос можно задать позже: ответ на него (как часть переноса) никуда не исчезнет из психической реальности анализанта.
Пара секунд на размышление. И ответ аналитика:
– Мне было бы жаль. Все-таки уже так долго вместе. Хотелось, чтобы вы достигли большего.
Что можно извлечь из двух этих реплик? За сказанным Т., по-видимому, стояло его желание получить отношение «личность-личность». А также намек на (бессознательно) приготовляемый обрыв, который случился примерно через полгода. Комментарий аналитика содержал в себе следующее: 1) близкие отношения при внезапном обрыве вызывают грусть; 2) вера в то, что потенциал Т. еще не раскрыт полностью. Понимаю, что со стороны моя реплика может показаться сомнительной, так как есть риск, что высказывалось мое личное желание, мое удовольствие от прогресса Т. Если так, то в этой фразе материализовался бы довлеющий и болезненно зацикленный на себе объект. К счастью, нет. Отклик Т. на реплику аналитика доказал обратное. Родитель, уютно чувствующий себя в своем Я, радуется росту ребенка не потому, что можно хвастаться его успехами, раздуваясь за его счет, а ради самого ребенка. Также и здесь. Реплика аналитика хотя и окрашена «личным», сказана для самого Т. В ответ он искренне тронут.
Библиографический список:
1. Балинт М. Базисный дефект: Терапевтические аспекты регрессии – М.: Когито-Центр, 2019. – 199 с.
2. Винникотт Д. Использование объекта // Антология современного психоанализа. Том 1. – М.: издательство «Институт психологии РАН», 2000. – 488 с.
3. Stern, D.N., Sander, L.W., Nahum, J.P., Harrison, A.M., Lyons-Ruth, K., Morgan, A.C., Bruschweilerstern, N. and Tronick, E.Z. (1998). Non-Interpretive Mechanisms in Psychoanalytic Therapy: The ‘Something More’ Than Interpretation. Int. J. Psycho-Anal., 79:903-921.
4. Винникотт Д. От педиатрии к психоанализу. – М.: Институт общегуманитарных исследований, 2019. – 520 с. – с. 333-347.
5. Фрейд З. Динамика переноса // Фрейд З. Собрание сочинений в 26-ти т. Т. 10. Динамика переноса. – СПб.: Восточно-Европейский Институт психоанализа, 2019. – с. 25 – 34.
6. Фрейд З. Заметки о любви-переносе // Фрейд З. Собрание сочинений в 26-ти т. Т. 10. Динамика переноса. – СПб.: Восточно-Европейский Институт психоанализа, 2019. – С. 83 – 99.
7. Фрейд З. Воспоминание, повторение и проработка // Фрейд З. Собрание сочинений в 26-ти т. Т. 10. Динамика переноса. – СПб.: Восточно-Европейский Институт психоанализа, 2019. – с. 73 – 81.
8. Бион У. Научение через опыт переживания – М.: Когито-Центр, 2008. – 128 с. – с. 102 – 110.
9. Фрейд З. Я и Оно / Хрестоматия: в 3 томах, т. 1: Основные понятия, теории и методы психоанализа – М.: Когито-Центр, 2016. – 636 с. – с. 235-297.
10. Бион У. Научение через опыт переживания – М.: Когито-Центр, 2008. – 128 с. – с. 45 – 53.
11. Кляйн М. Заметки о некоторых шизоидных механизмах // Психоаналитические труды: В 7 т. Т. V: «Эдипов комплекс в свете ранних тревог» и другие работы 1945-1952 гг. – Ижевск: ERGO, 2007. – 312 с. – с. 69-101.
12. Фрейд З. Анализ конечный и бесконечный // Фрейд З. Собрание сочинений в 26-ти т. Т. 10. Динамика переноса. – СПб.: Восточно-Европейский Институт психоанализа, 2019. – с. 132 – 133.
13. В. и М. Баранже. Аналитическая ситуация как динамическое поле // Международный психоаналитический ежегодник вып. 2. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 359 с. – с. 220 – 263.
Автор: Илья Викторович Никифоров
Психоаналитик, выпускник и преподаватель Института Психоанализа