Статья французского психоаналитика Sophie de Mijolla-Mellor.
Перевод с французского: Татьяна Филиппова на базе подстрочника Deepl Pro.
Редакторы: Юлия Лукашева, Анна Шестакова.
Введение
Нам необходимо найти смысл в наших чувствах, поступках и, шире, в окружающем нас мире.
Поэтому поиск смысла является постоянным и необходимым для субъекта, за исключением тех случаев, когда смысл естественно воспринимается как «очевидный», как в случае удовольствия, которое само по себе является ответной реакцией на желание и, следовательно, делает поиск смысла бессмысленным.
Напротив, напряжение и, более того, страдания делают необходимым поиск смысла, который мог бы объяснить или даже оправдать пережитое. В этом случае представление о цели, которую необходимо достичь, и ценности, лежащие в её основе, составляют смысл самой цели.
Депрессия, напротив, лишает субъекта способности найти смысл в том, что он проживает, отсюда и возникает суицидальный риск.
Вопрос о смысле – это в высшей степени метафизический вопрос, который лежит в основе всех других вопросов и с детства становится предметом спонтанных размышлений, когда рушится основа очевидности, свойственная маленьким детям. «Почему что-то существует вместо ничего?», «Кто я?», «Кем я стану?» — эти вопросы повторяются в подростковом возрасте, когда ребёнок, который перестаёт быть ребёнком, должен сам найти ответы, которых он больше не может ждать только от родителей, с риском депрессии, которую для некоторых несёт потеря гарантов уверенности.
Откуда берется смысл?
На самом деле, смысл уже существует для новорожденного, который, приходя в этот мир, сталкивается со сформированной, осмысленной и адаптированной к культуре реальностью.
На этом этапе смысл является в первую очередь либидинальным смыслом в общении младенца с матерью. Например, кормление, тепло, ласка, игрушка, протянутая перед взглядом ребенка, который следует за ней глазами, убаюкивание или изменения голоса матери – все это имеет либидинальный смысл для ребёнка. Если бы мать не придавала этого смысла, ни один объект не мог бы иметь статуса в психике.
Всё усложняется, когда речь заходит о том, чтобы обозначить аффект. Ведь для более взрослого ребенка, способного лгать или скрывать, ничто не может гарантировать, что слово действительно соответствует тому аффекту, который оно должно обозначать. Он знает по опыту, что тот, кто произносит слово, остается хозяином смысла, который он хочет передать или скрыть. Именно это открытие я назвала «обрушение почвы уверенности».
Оно происходит с каждым ребёнком в тех одновременно банальных и решающих случаях, когда он обнаруживает, что может одновременно любить и ненавидеть одного и того же человека, или что может лгать, не будучи уличённым.
Эти ситуации являются частью нормального развития ребёнка. Смысл больше не даётся как нечто абсолютное, родительские образы, гарантирующие уверенность, больше не являются полностью надёжными, и, как хороший ученик-философ, ребёнок с помощью сомнений открывает для себя путь к поиску смысла, который не ускользнёт от него. Однако, он сохранит глубокое экзистенциальное чувство, что где-то существует некая очевидность, на которой всё основано.
Эта уверенность является фундаментально интуитивной и, как говорил философ Витгенштейн, похожа на тон голоса. Но когда и как этот смысл может исчезнуть или даже быть уничтожен?
Отрицание смысла и риск раннего развития шизофренического отчуждения
Мы сказали, что интерпретация матери всего, что переживает ребёнок, является нормальной и необходимой. Затем ребенок должен быть в состоянии придать смысл тому, что он сам чувствует.
Но неспособность матери отказаться от представления о своем ребёнке как о вечном «infans», то есть о ребёнке, который не может говорить, приведёт к тому, что она будет продолжать говорить за него. Уничтожение смысла будет происходить по разным, но сопутствующим путям.
Прежде всего, мать отрицает тот смысл, который только начинает складываться у ребёнка. В результате он может столкнуться с ситуацией, когда его ощущения лишаются значения: например, когда ему холодно или жарко, больно или спокойно.
Точно так же смысл того или иного функционирования организма, того или иного ощущения или чувства будет сразу же отрицаться или даже становиться невозможным для субъекта.
Непризнание инаковости ребёнка связано для матери с отказом давать ответы на вопросы, которые, однако, не могут остаться без ответа. Этот отказ чаще всего проистекает из постыдного секрета, который не позволяет ребёнку узнать о том, что касается истоков его жизни и причин некоторых пережитых им событий. Мать может искренне полагать, что, сохраняя эти секреты, она защищает своего ребёнка, но в то же время она создаёт пустые и объявленные опасными зоны, о которых нельзя думать. Перед лицом этих пробелов смысл может восстановиться только с помощью вымышленных конструкций, которые ребёнок создает, чтобы заполнить эти лакуны.
Став подростком, а затем взрослым, субъект может попытаться отвергнуть общепринятый смысл, например, создав свой язык с неологизмами, который заменяет разрушенный общий язык. Этот язык, чуждый семантическому полю, общему для других, кажется бессмысленным. На самом деле, он имеет смысл для больного, но этот смысл не может быть разделен с другими, что даёт ему защиту. Как он может вернуться к «общепринятому смыслу»?
Реконструкция смысла в виде бреда
Как может произойти такая реконструкция? Термин «реконструкция» может ввести в заблуждение, поскольку речь не идёт о создании заново разрушенного здания, а скорее о строительстве вокруг руин и их интеграции в здание.
Фрейд в работе «Человек Моисей и монотеистическая религия» отмечает, что «кусочек забытой правды (ископаемое событие)» заключается в бредовой идее. Этот кусочек правды происходит из архаичной, первичной стадии психического функционирования, то есть из момента, когда внешний мир и внутреннее психическое пространство сливались для него воедино. Момент очевидности, предшествующий материнской интерпретации пережитого ребёнком.
Эта ситуация почти непосредственно наблюдается в том, как пациент с шизофренией во время беседы может буквально погрузиться в восприятие, которое внезапно возникает и стимулирует его. В этом случае смысл скорее представляется регрессией в область самого себя, где субъект недосягаем.
В других случаях телесные ощущения или галлюцинации в виде псевдо-«воспоминаний» о внутриутробной жизни или первых днях жизни служат бредовыми заменителями отсутствующих воспоминаний детства, поскольку те были вытеснены из памяти. Но для пациента речь идет не о воспоминаниях, а о текущих ощущениях или галлюцинациях, и только интерпретация аналитика может вернуть их в прошлое или выдвинуть гипотезу, чтобы попытаться начать работу по самоисторизации. Ведь историческое измерение и, в более общем плане, доступ к временности – это то, что особенно недоступно для шизофреника.
Понятно, почему: у ребёнка не было другого места, кроме как быть дополнением матери, казавшейся всемогущей, но, на самом деле, искалеченной, потому что, если бы ребёнок развивался для себя, он лишил бы мать части самой себя. Нет истории и измерения времени, потому что взрослый шизофреник остался привязанным к этому месту материнского дополнения.
Восстановление права на смысл для шизофреника
Из причин, которые я только что упомянула, пациент борется с бессмыслицей, и его реконструкция в бреду имеет смысл, который невозможно передать. Психоаналитик, который слушает пациента, страдающего психозом, чтобы придать смысл тому, что он слышит, должен прибегнуть к архаичным формам своего собственного мышления.
В чем же заключается смысл психоаналитического слушания для пациента?
Прежде всего, психоаналитик лишь предлагает новую интерпретацию пациенту, психотику или невротику, который уже сформировал для себя собственную интерпретацию. Интерпретация всегда является ре-интерпретацией (относительно интерпретации пациента – примечание переводчика). Поэтому возможность сформировать и передать интерпретацию между аналитиком и пациентом возникает только в том случае, если оба участника разделяют желание создавать новые мысли и возможность получать от этого удовольствие. Эта возможность не является очевидной в случае психоза, где, напротив, всякое удивление и всякое новое воспринимается как угроза диктату «ничего не менять».
Это в значительной степени подтверждается, например, Гарольдом Сирлсом, который подчёркивает, что проницательная, но преждевременная интерпретация, предложенная шизофренику, может создать у него впечатление не того, что он услышал уместную идею, а того, что он получил физический удар или даже, как будто его обстреливают со всех сторон (Г.Ф. Сирлс «Попытка свести другого с ума», стр. 202).
Что же тогда может сделать аналитик? Занять позицию «слушающего-инвестирующего».
Благодаря этому бредовое высказывание может приобрести другой тон, даже если его содержание, по-видимому, остаётся тем же, что и в многократно повторённых высказываниях, поскольку благодаря слушанию пациент сам может вновь обрести способность слушать себя. Благодаря этому он может, в конечном итоге, различить в своих мыслях те, которые, заставляют его, по его мнению, думать, и те, которые он признаёт своими.
Для этого аналитик должен слушать, быть вовлечённым и задавать вопросы. Интерпретационная работа аналитика часто может ограничиваться формулировкой права на сомнение. Отсюда можно оценить скромность такой позиции, цель которой в основном состоит в том, чтобы надеяться внести разрыв в блокаду психотических убеждений и всемогущей материнской позиции. Сомнение, которое не касается непосредственно содержания бредовых идей, а их абсолютного и окончательного характера.
В лучшем случае, психотический пациент соглашается видеть в своем аналитике добросовестного человека доброй воли, которому он будет терпеливо пытаться дать понять свою версию реальности. Перед монолитностью причинного объяснения необходимо ввести другие причинно-следственные связи. В более общем плане, приглашение пациента вспомнить прошлое является атакой на бредовую систему, которая является защитой от нарушения запрета, наложенного на знание о начале жизни.
А паранойя?
В шизофрении материнское предписание может выражаться следующим образом: с одной стороны, ничего не должно меняться, ребёнок должен быть повторением самого себя, при этом весь отцовский вклад в данном контексте отрицается. Но это предписание «ничего не должно меняться» обязательно сопровождается другим: «ребёнок должен уметь говорить». Но без способности мыслить, потому что это могло бы повлечь за собой риск определения его, как самостоятельного существа — совершенно противоречивое двойное предписание.
В паранойе ситуация совершенно иная, хотя и здесь неразрешимый конфликт между матерью и отцом передаётся ребенку как причина его происхождения. Проецируя конфликт вовне и делая его общим правилом отношений между субъектами, параноик стремится представить эту ситуацию как нормальную.
Бессмысленное предположение о происхождении субъекта становится тогда догмой: чтобы мир существовал, конфликт не должен исчерпываться, благодаря чему предложение ненависти является предложением жизни. Главным симптомом паранойи является неспособность к доверчивому ожиданию.
Доверчивое ожидание другого человека берет своё начало в общении между младенцем и матерью и необходимо для человеческих отношений. Однако, именно это первоначальное доверие отвергается параноиком, который не верит в смысл изначальной веры, возложенной на другого человека. Параноик «знает», что мир враждебен, но эта враждебность не связана с неопределенной анонимной опасностью, как, например, это может чувствовать пациент с фобией. Для параноика речь идет о скрытом намерении манипулировать им, заставить его верить во что-то, пользуясь его слабостью и неопытностью.
Поэтому параноик будет находить удовольствие в постоянной эротизированной борьбе, будь то:
- требующий человек, наслаждающийся бесконечными процедурами, которые он проводит,
- ревнивый человек, всегда готовый к новому расследованию и обнаружению хорошо скрытых улик,
- реформатор, бесконечно изобретающий гениальные конструкции, чтобы перехитрить нечестность или некомпетентность окружающих.
Легко понять, почему в этот момент ему недоступна любая форма психотерапии, поскольку параноик убеждён, что именно он обладает настоящей правдой.
Если параноик решает обратиться к психоаналитику, то это на несколько сеансов, чтобы сделать его свидетелем некомпетентности и подлости, в которых виноваты его собратья по отношению к нему, который был настолько наивен, что на мгновение поверил, что ему могут помочь.
Сила, которую признаёт в себе параноик, заключается в том, что его не удастся обмануть, потому что он обладает более высокой способностью к интерпретации.
В паранойе объектами интерпретации становятся реальные факты повседневной жизни не потому, что они сами по себе особенно загадочны, а из-за подсказок и знаков, которые ищет параноик, как детектив, расследующий убийство. Так, госпожа X. тщательно изучает письма, которые получает, и интерпретирует знаки препинания, орфографические ошибки. Её брат пишет ей: «Мы желаем тебе выздоровления». Но точка в конце предложения необычно большая: поэтому нужно читать «Мы нисколько не желаем тебе выздоровления» (по-французски слова «нисколько не» и «точка» пишутся одинаково «point» – примечание переводчика).
Ненависть одновременно внешняя и внутренняя, внешняя по отношению к субъекту. Внешняя, потому что она существовала до него, но в то же время внутренняя, поскольку она неотделима от связи между его родителями и, следовательно, находится в самом сердце его существования. Именно с этим конфликтом ребёнок, будущий параноик, будет связывать своё появление на свет и, таким образом, представлять себе своё происхождение как сцену битвы и разрушения.
Можно считать, что более важным, чем наличие супружеского конфликта, даже если он часто носит ужасающий характер, является его извращённый характер и удовольствие, которое получают от него участники, и даже выставляют напоказ, что является ключевым элементом для понимания реакции ребёнка в виде дальнейшей паранойи.
Хотя и здесь не следует систематизировать, у родителей будущих параноиков можно обнаружить повторяющиеся черты.
Мать параноика поражает прежде всего своим страдающим лицемерием. Мать-жертва, которая прежде всего подчёркивает свою жертву, но также упоминает о возможности удовольствия только в удовлетворении от выполнения самонавязанного долга. В отличие от матери шизофреника, мать параноика признает существование желания отца и тот факт, что ребёнок может быть его результатом, но это желание стигматизировано как плохое.
Отец параноика часто сам заявляет о своей компетентности в воспитании ребенка лучше матери, и, в более общем плане, о своем превосходстве в знаниях, которые он по праву навязывает.
Параллельный и одновременно взаимодополняющий характер этих черт родителей свидетельствует о прочности связывающих их уз, и непонятно, как ребёнок мог бы вырваться из этого круга, разве что, проецируя его вовне, что является способом не отделяться от него.
Параноик страдает от нарциссической травмы, но не отрывается от мира и остаётся связанным с другими людьми через пережитую травму. Единственный возможный выход — это экстернализация разрушительных элементов, содержащихся в себе самом. Эта экстернализация опасна, поскольку, назначая другого человека в качестве злодея, она даёт право уничтожить его. Это пережитое оскорбление основано на убеждении, что человек перенёс исключительные страдания и поэтому имеет право быть освобождённым от нормальных требований, предъявляемых к каждому, или даже имеет право на возмещение ущерба через месть.
Мы понимаем опасность такой позиции особенно, когда эта пережитая травма охватывает социальную группу или даже целый народ…
Что касается паранойи, проективный механизм позволяет понять эту особенно загадочную черту: полную неспособность параноика держаться подальше от своего предполагаемого преследователя, разорвать с ним отношения, например, если речь идёт о любовных, дружеских или семейных связях. Ведь то, что приписывается преследователю, на самом деле исходит изнутри субъекта, и он не может убежать от самого себя. Поэтому выбор преследователя никогда не бывает случайным, и человек, на которого возлагается ответственность за зло, наделяется невероятными воображаемыми способностями, что позволяет ещё больше его винить.
Это проявляется в том, как параноик умеет льстить своему собеседнику до абсурда и, если речь идёт о враче, старается объяснить ему, что он единственный и уникальный, кто сможет вылечить его, в то время как все предыдущие врачи плачевно потерпели неудачу или действовали извращённо.
Параноик перенёс на бессознательное других внимание, которого они лишили собственное бессознательное. Таким образом, он не может не вступить в соперничество с психоаналитиком, который, с его точки зрения, буквально занимает их место! Поэтому лечебное воздействие оказывает не способность последнего к интерпретации, а то, как он может постепенно ослабить жёсткость защитных механизмов, в частности, благодаря работе по релятивизации и высвобождению скрытого смысла, триумфом чего, конечно же, является юмор.
Но сложность лечения параноиков, даже если речь не идет о психотиках, запертых в своем бреду, заключается в преобладании ненависти, которая с самого начала искажает терапевтический альянс. Работа может быть налажена только благодаря самому переносу как таковому, который небольшими шагами помогает пациенту признать, что аналитик не является идеальным, требовательным, уверенным в себе и угрожающим персонажем, а живым человеком, который может ошибаться, и признать это, без того, чтобы мир рухнул.
В паранойе следует подчеркнуть место неудачной просьбы о любви, которая, будучи раненной, превращается в ненависть, ненависть, приобретающую расширенное, даже потенциально универсальное измерение. Необходимая любовь, которой не хватает, не ограничивается гармоничной встречей, но имеет почти космическую и созидательную ценность, поскольку именно на ней параноик должен был бы основать представление о своём происхождении вместо разрушительной ненависти, которую он вынужден был пережить в детстве.
Заключение
Таким образом, роль психоаналитика в работе с пациентом с шизофренией или паранойей, в конечном счете чрезвычайно ограничена, а Фрейд считал её невозможной. Однако, опыт показывает эффективность совместного лечения с психиатром, который назначает подходящие лекарства, позволяющие, в частности, контролировать настроение. Именно признание вклада аналитика становится элементом поддержки и успокоения, поскольку позволяет пациенту признать и разделить усилия по сотрудничеству. Однако, опыт показывает эффективность совместного лечения с психиатром, который назначает подходящие лекарства, позволяющие, в частности, контролировать настроение. Именно признание вклада аналитика становится элементом поддержки и успокоения, поскольку позволяет пациенту признать и разделить усилия по сотрудничеству.
Автор: Sophie de Mijolla-Mellor
Sophie de Mijolla-Mellor (Софи де Мижолла-Меллор) – психоаналитик и философ, почетный профессор Парижского университета (Париж VII имени Дени Дидро). Президент и основатель Международной ассоциации «Взаимодействие психоанализа A2IP», главный редактор научного журнала «Topique».